Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов

Столица не убила во мне уездного жителя. Я способен часами смотреть на пятиоконный дом с крылечком где-нибудь на «улице Мировой коммуны» в Боровске и на сажалку с утками в самом конце этой улицы. Я до сих пор тоскую по уездной тиши – может быть, потому что наша перемышльская тишь, стоило лишь в нее вслушаться, была многошумна. А если: даже из глуби не долетало ни звука, то и в этом была своя прелесть: тишина помогает сосредоточиться, уйти в себя» раскинуть умом. Не оттого ли иные провинциалы, как я убедился впоследствии, оказывались подчас дальновиднее, прозорливее даже мудрых столичных жителей? Самое слово – глушь – исполнено для меня очарования – может быть, потому что наша перемышльская глушь была во много раз оживленней мельтешащей суеты столицы.

Я не знал, что такое уездная скука. Для меня это понятие книжное, такое же, как тайфуны и самумы, о которых мне известно лишь из учебников географии.

В провинции для наблюдательного человека раздолье. Перед ним резче выступают характеры во всей их особости. Жизнь твоих сограждан у тебя на виду. Они не мелькают перед тобой – они проходят медленным шагом, и ты успеваешь разглядеть и мягкую, морщинистую улыбку Анны Васильевны Чистяковой, и походку отца моего школьного товарища, Харитона Фаустиновича Левашкевича, который с первым ударом колокола направляется ко всенощной, наклоняясь при каждом шаге так, будто несет на спине мешок с мукой, и полукруглый разлет бровей над строгими, большими, тоже полукруглыми глазами на широком лице деревенской девушки, идущей на летнюю или осеннюю ярмарку. Ты запоминаешь изречение Харитона Фаустиновича – итог его долгих наблюдений над жизнью: «Если пан становится хамом, то это еще полбеды, а вот если хам становится паном, то это уже целая беда». Тебе ведомы ухабы и колдобины на жизненном пути твоих сограждан. Ты отчетливо различаешь движения их сердца, тебе слышна музыка их речи, звучащая то напевною грустью, то разымчивой удалью, то зовом проповедника, то пророческим гулом, то звоном шутовских погремушек. Но и погремушки по-своему любопытны, любопытны, ибо самобытны.

При мне даже в дни ярмарок (ярмарки у нас бывали в десятую пятницу после Пасхи и 28 сентября, в день памяти великомученика Никиты; так они и назывались – «Десятая пятница» и «Никитская») улицы города не оглашались ни срамословием, ни непристойными песнями. Бывало, где-нибудь на полевом просторе возвращавшиеся с ярмарки парни заигрывали с девками, и между ними возникали нескромные, но иносказательные разговоры:

– Честь имею кланяться! Не могу ли я вам понравиться?

– Нужен ты мне, как летошний снег!

– А может, я на тебе жениться хочу?

– Жени-их!.. Ишшо женилка не выросла.

А то подгулявшая бабенка, зазывно приподняв подол и притопывая каблуками, зачастит:

Пойду плясать,Рукава спушшу,Молодого петухаНочевать пушшу.

В деревнях, наверное, дрались, но впервые пьяную драку я увидел в Москве. Зато в домосковскую пору моей жизни видел не раз, как с базаров и ярмарок шли по двое в обнимку захмелевшие мужички и, выписывая кренделя, от полноты души восклицали:

– Друг ты мой ситный!

– Друг ты мой сердечный, таракан запечный!

Видел пьяных мужиков на телегах. Лошадей они пускали на волю Божью, а сами, свесив ноги с грядки, пели песни, состоявшие из одних гласных, без намека на мелодию.

Ну, конечно, перемышльские кумушки чесали языки («Тары-бары – завтра Варвары»), судачили, злословили и перемывали косточки:

– У Польки платье – не платье, башмачки – не башмачки… Из каких бы это доходов?

– Лизавета, что в коммунальном отделе служит, и правда «коммунальная», все, кому не лень, ею пользуются.

А в столице не перемывают косточек?..

Ну, конечно, перемышляне ссорились и бранились. Сор подчас выметался из изб. Краем уха я слышал, как няня сообщала о какой-нибудь семейной сваре и добавляла:

– И пошла у них танция в несколько пар.

Ну, а в московских коммунальных квартирах – тишь, да гладь, да Божья благодать? Да и только ли в коммунальных квартирах расплевываются? Сплетни, дрязги и распри моих сограждан представляются мне лужицами по сравнению с паводками пересудов и кривотолков среди московских писателей и писательских жен.

Конечно, среди перемышлян попадались язвы и злыдни. И все же мирное течение жизни смягчало нравы. Переехав в Москву, я уже через месяц наблюдал, как в трамвае сухаревская тетка лупила по щекам селедкой мужчину только за то, что он, проталкиваясь к выходу, наступил ей на ногу; как приличного вида мужчина, вися на подножке, колотил даму портфелем по голове, чтобы она скорей поднималась на площадку; как еще один весьма приличного вида мужчина в ответ на справедливое замечание какой-то «гражданки» визжал: «Нэпманша! Жирная свинья! Нэпманша! Жирная свинья!» Все это мне, уездному медведю, было в диковину. Только насмотревшись на джунгли коммунальных квартир, только включившись в ритм московской жизни, я понял, чем вызваны эти ежедневные оскорбления словом и действием.

Провинциалов часто охлаждал не покидавший их юмор.

В летнем театре – любительский концерт. Сольный номер. Поет некая Лёна. Во втором ряду сидит мать певицы. В первом ряду, прямо перед ней, восседает один из местных кавалеров. Он «козырнул не по чину», и его развезло. Он оборачивается и с радостной улыбкой, слегка заплетающимся языком говорит:

– М-мадам! Ваша дочь – ни к ч-черту!

«Мадам» прыснула, а потом со смехом передавала эту лестную оценку слушателя кому придется.

Даже власти предержащие – и те иной раз проявляли окрашенное юмором добродушие.

Сельская учительница, у которой был свой дом в Перемышле, пришла к Кассирову подавать заявление о вступлении в члены кооператива. Протягивает председателю правления бумажку.

– Я не дьякон, – пробежав бумажку глазами и вернув ее учительнице, объявил он.

Учительница смотрит: батюшки-светы! Да ведь это она вместо заявления подала ему записку о здравии!.. Вытаскивает из сумочки и подает другую бумажку.

– Я не поп, – столь же хладнокровно говорит Кассиров, – возвращая учительнице и эту бумажку.

Бумажка оказалась запиской о упокоении.

Потом Кассиров в частных беседах излагал содержание этого разговора как анекдот, но административных мер к набожной учительнице никто не применил.

Коренные жители Перемышля казались мне одной семьей. Но ведь в каждой, самой дружной, семье бывают и нелады. И в каждой семье не без урода. И в каждом чине – по сукином сыне.

Был у нас купец Гранин. Кто имел удовольствие быть с ним знакомым, тот мог удостовериться, что Гарпагон и Плюшкин не суть плоды писательской фантазии. Гранин откровенно признавался, что не спит ночь напролет, если днем хоть на копейку кого-нибудь не обсчитал.