Всё к лучшему - Ступников Юрьевич

Кровать была узкая, как одиночество японца.

– Втяни живот, – последнее, что я услышал, проваливаясь в ночь.

– Это не живот…

РАССТРЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ

Миша уже давно дедушка. Хотя по виду не скажешь. И не подумаешь. Как и то, что в свои когда-то двенадцать лет его осудили по смертельной статье за шпионаж в пользу немецких оккупантов.

Собственно, поэтому я и попал к нему в первый раз.

С тех пор, бывая в пустыне Негев, непременно заскакиваю в хлебосольные гости: и отдышаться, и поесть домашнего, и поговорить.

Миша и сегодня чечетку в свои под семьдесят отбивает легко и жестко. Как стихи, которые он пишет. О России. А кто сегодня о ней не пишет?

С женой они живут в самом сердце пустыни. Пальмы да жара. В симпатичном таком и уютном городке. Для пенсионеров. Типичном израильском. С красными черепичными крышами и типовыми бетонными пятиэтажками, почти копией советских «хрущевок».

Они и обитают в такой в самом центре тихого города. Благодарные за свою спокойную старость на двоих и обиженные на то, что предыдущий опыт так и остался совершенно невостребованным.

Миша всю жизнь был известным балетмейстером, постановщиком в красочных танцевально-хоровых коллективах Советского Союза, от Сибири до Кубани. А кто лучше поставит казацкие пляски, как не еврей? Но вся эта его жизнь была уже «после».

Во время той войны их небольшой украинский городок при оккупации «очистили» сразу. Мордастые полицаи с белыми повязками прошли по еврейским домам и выгнали всех на улицу, в одну колонну. Пинками и криками.

Люди даже не сообразили, ошарашенные,что происходит. Соседи затаились в своих домах, благодарные, что они молятся иному Богу. Люди всегда благодарны, когда трогают не их, а кого-то другого, рядом. Значит, Бог есть. И Он – с ними.

А этих погнали за околицу, подальше от глаз. Немцы там тоже были, но мало – они, скорее, наблюдали за порядком. «Орднунг» – это же сначала контроль. Потом, увидев, как надо делать правильно, люди сами будут его соблюдать. Они быстро учатся. На то и люди.

Миша был в той толпе, которую гнали, как оказалось, в яму, на расстрел. Это и считалось «очищением». Но по дороге, когда изгнанные еще не выстроились, как положено, в неразберихе, мать сказала ему:

– Беги.

И он нырнул в сторону, в придорожные кусты. Так и остался. Один из всех. Ему было тогда десять лет. И еще он был блондин с голубыми глазами. Это разрешалось.

Всю оккупацию Миша бродяжничал. От села к селу. Страшную зиму сорок первого – в стогах. А потом, где придется. В городе выжить было труднее. Жизнь научила его прятаться, красть и обходить опасность. Люди давали поесть, временный кров и даже работу подпаском. В стороне от всех. Но в основном, он брал сам – и еду, и одежду, и все, что подвернется, по силам. И еще научился бить чечетку. За это подкармливали охотнее.

Беспризорники, военные сироты, тогда сбивались в группы и выживали вместе. Потом опять расходились. У них, у украинцев, все равно где-то недалеко были родственники или хотя бы бывшие соседи. А у него – никого. Только яма близ городка. Да и то уже далеко. Так он и шел по Украине.

Когда вернулись советские войска, в районе Чернобыля Миша прибился к фронтовой кухне. Он был голодный, дистрофичный и выглядел моложе своих немногих лет. Его не гнали, давали поесть. У солдат тоже были где-то свои дети. Но это продлилось недолго.

Однажды немецкая артиллерия накрыла смертельным огнем батарею советских «катюш». Все уничтожили. И стало понятно, что немцев навели. Кто-то из ближнего тыла. Корректировщика стали искать. В числе вариантов вспомнили, что при кухне крутится беспризорный пацаненок.

Так Мишу и арестовали. «СМЕРШ», который «смерть шпионам». Но не киношный, а настоящий. От своих он же не прятался, как от немцев.

В тюрьме, на допросах следователь и словом, и тумаками пытался доказать, что он засланный диверсант, подготовленный врагом. И ему было особенно трудно, потому что, возвращаясь в камеру, он видел в основном старост и полицаев. Из тех самых… И здесь он снова скрывал, кто и откуда.

А следователь хотел отчитаться за успешно раскрытое дело и ничего не слушал. Не помог даже последний аргумент, когда Миша выложил ему на стол свой еще маленький и, к тому же, обрезанный довод.

– Это тебя специально обрезали, перед заданием, – сказал следователь. – Знаем мы, на что способны враги. На любую подлость.

Следователь был честен и принципиален.

Мишу судили. Как положено по закону. За шпионаж в военное время. По знаменитой тогда статье «58-а». И приговорили к расстрелу. Но учли, что пацану всего двенадцать, и смерть заменили десятью годами каторги.

– Ничего, – успокоил следователь. – Вернешься, будет тебе всего двадцать два года.

До суда он не спал ночами – метался. Пацан, а жить все равно хочется. Полицаи его успокаивали. Им было легче. Их редко приговаривали к смерти.

Однако время шло, а его никуда не вызвали и не отправили. Может, таких и некуда было отправлять в лагеря – он не знает. А может, кто-то выше по должности засомневался. Но Миша сидел в той же самой Черниговской тюрьме в общей сложности полтора года. Как враг и шпион. Потом дело его как-то попало к другому следователю, поумнее. Но Миша уже освоился и в тюрьме. Там тоже люди. И тоже – разные. Как везде.

Новый следователь оказался въедливым и настоящим. Он собрал все данные о мальчишке и лично поехал проверять. Наконец, его вызвали «с вещами на выход» и, улыбаясь, сказали честно:

– Во-первых, ты не шпион, извини, что так вышло. И во-вторых, что ты скажешь, если тебя спросят, где ты был эти полтора года?

– Как что? – удивился Миша. – Скажу, что в тюрьме было очень хорошо, прилично кормили и жить очень даже можно.

– Нет, – поправил его следователь. – Ты ничего не скажешь. Ты в тюрьме вообще не был, понял? Не было этого.

Не было – так не было. И его отправили в специальный детский дом, похожий на тюрьму для малолеток. Но только до окончания средней школы. И он пошел строить свою жизнь. И на шахте, и на заводе, а потом, выучившись в профессиональном танцевальном коллективе, балетмейстером-постановщиком народных танцев. Знаменитых в стране хоров. Это было ему ближе, чем балет. У него же была другая школа.

А когда СССР распался, Миша вспомнил, что он все-таки еврей, и они с женой, русской, решили уехать в Израиль. Тогда еще не старый, он думал, что его многолетний и успешный опыт пригодится. Но мало ли что человек думает о том, чего не знает?… Знаменитые коллективы в СССР, что они для Израиля? Не из Америки же. За деньги его постановщиком не брали, а бесплатно он не хотел.

Мне это было понятно. Однажды я попал в командировку от «Би-Би-Си» в Донецк, на Украине. И там, по ходу, какие-то люди обратились за помощью. Я пошел выяснять.

– Вы откуда? – для начала спросил начальник, который мордовал, кого хотел и, услышав, объяснил: – Что нам «Би-Би-Си»? Это другая планета. Нереальная для нас. Как кино или вранье. Где-то там. Вот если бы вы работали в местной районной газете, тогда другое дело…

Иногда Миша перебирает привезенные афиши из прошлой жизни и накатывает домашней наливки. Понемногу. А жена, освоившаяся на новом месте, окропляет комнатные цветы и высшую власть, которая миндальничает с палестинцами.

– Они же нормального языка не понимают. Очистить надо территории до Иордана, выслать всех – пусть живут у своих братьев-арабов и не мешают нам.

Мы с ним понимающе переглядываемся и наливаем по новой рюмке. За окном звенит пустыня. И глушь, приправленная жарой, прячется от кондиционера. Далеко-далеко. Словно ее и не было, и нет.

БЛАГОРОДСТВО

Все эти три человека разные во всем.

Владимир Гусинский, банкир и основатель НТВ, первой солидной независимой телекомпании России.

Многолетний депутат израильского кнессета Юлий Эдельштейн.

Влиятельный лидер партии «Наш дом Израиль» Авигдор Либерман.

Когда мне попадаются высказывания или критика этих людей как личностей, а не политиков, что понятно, я отхожу в сторону. Мне становятся сразу неинтересны те, кто их обсуждает. Если не сказать больше, чтобы не быть грубым.

Та неделя в моей жизни свела их всех, непохожих до противоположностей, в единое непреходящее чувство.

На Востоке есть странное обстоятельство. Там время словно останавливается, пролетая.

Потому как постоянное лето.

И трудно отделить один сезон от другого. Не говоря уже о годах.

В этом смысле «средняя климатическая полоса» намного лучше: что-то, подсказывает память, было зимой, что-то – в конце весны… Есть какие-то зримые точки отсчета.

В Израиле время слепливается в один комок. Оглянешься, а когда это было, два или десять лет назад, трудноразличимо. Эпизоды помнишь, а когда они произошли – нет. Остается сплошное солнце. В человеческой ночи. Восток…