Декабристы - Бригита Йосифова

Наступил для Кюстина один из интереснейших моментов — аудиенция в Зимнем дворце. Предстояла первая его встреча с императором с глазу на глаз. По личному решению русского царя француз был представлен во дворце не французским посланником, а обер-церемониймейстером дворца. Это была особая, подчеркнутая честь.

Состоялась галантная беседа между гостем и императрицей. Императрица старалась укрепить в этом иностранце наилучшее мнение о России, чтобы он остался довольным своим путешествием, с похвалой отзывался о русском дворе.

— Я знаю, что Вы любознательны.

— Да, государыня, любознательность привела меня в Россию.

Оба стоят посреди великолепного зала, вокруг сотни оживленно разговаривающих людей, с украдкой, внимательно и с любопытством следящих за происходящим.

— Мне кажется, что в этой стране так много удивительного, что для того, чтобы поверить этому, надо все видеть собственными глазами.

— Я желала бы, — говорит с исключительной благосклонностью русская императрица, — чтобы Вы много здесь увидели и хорошо все осмотрели.

— Желание Вашего Величества является для меня большим поощрением.

Банальная, спокойная, светская беседа. Но вот что только и хотела сказать императрица, думая об этом весь вечер:

— Если Вы составите себе хорошее мнение о России, Вы, наверное, выскажете его. Но это будет бесполезно — Вам не поверят, ибо нас плохо знают и не хотят знать лучше.

Француз поражен. Он внимательно посмотрел на императрицу и понял, что ее слова высказаны с определенной целью. Ему мир должен поверить!

Разговор с Николаем носил другой характер. Император — непревзойденный актер, который, когда ему необходимо, может прикинуться доверительным, любезным и милым. Император наклонил голову к иностранцу и заявил:

— Я говорю с Вами так, потому что уверен, что Вы поймете меня: мы продолжаем дело Петра Великого.

Но и иностранец умел, когда нужно было, ответить любезностью:

— Он не умер, государь, его гений и воля властвуют и сейчас над Россией.

И оба продолжали разговор, пытаясь предугадать, какая будет следующая фраза. Николай первым решил заговорить о декабристах.

Но оставим в стороне подробности того разговора. Прискорбно, что де Кюстин называл восстание декабристов «мятежом в гвардии». Он путал и не понимал многого, собирая в голове целый букет всяких вымыслов и небылиц, сочиненных и рассказанных ему приближенными двора. Так, он писал, что когда солдаты на Сенатской площади кричали «Да здравствует конституция!», то они якобы считали, что это имя… супруги великого князя и престолонаследника Константина.

Слепое следование «услышанному и виденному» доходит иногда у де Кюстина до повторения официозных, заботливо подброшенных специально для него сведений. Император рассказывал ему, что первое сделанное им перед тем как явиться к восставшим солдатам на Сенатской площади, было… то, что он пошел в церковь и на коленях молился. До него, также на коленях, молилась и искала божьей помощи русская императрица. Не правда ли, трогательно? На самом же деле никаких молитв не произносилось в тот день. Не к богу, а к пушкам обратился Николай.

Тем не менее де Кюстин писал, что якобы при первом же сообщении о восстании в войсках император и императрица отправились в придворную церковь и там, на коленях у ступеней алтаря, поклялись перед господом умереть на престоле, если им не удастся восторжествовать над мятежниками.

— Государь, Вы черпали свою силу из надежного источника, — говорил де Кюстин.

— Я не знал, что буду делать и что говорить; я следовал лишь высшему внушению, — отвечал ему император.

— Чтобы иметь подобные внушения, должно заслужить их, — последовал любезный комплимент.

— Я не совершил ничего сверхъестественного. Я сказал лишь солдатам: «Вернитесь в ваши ряды!» И, объезжая полк, крикнул: «На колени!» Все повиновались. Сильным меня сделало то, что за несколько мгновений до этого я вполне примирился с мыслию о смерти. Я рад успеху, но не горжусь им, так как в нем нет моей заслуги.

Вот как рассказывал Николай иностранцу о событиях 14 декабря. Просто и легко: выехал на коне перед взбунтовавшимися солдатами и повелительным царским голосом скомандовал: «На колени!» И они покорно встали на колени на заснеженной площади, все до единого, целыми выстроенными квадратами полков… И ни слова о стрельбе, о трупах в Неве, о пяти виселицах. Ни слова, что все еще в Петропавловской крепости в своей сырой камере еле дышит декабрист Батеньков. Ни слова о том, что император жестоко, с дикой личной местью уже многие годы глумится над заточенными декабристами. Целых 14 лет после восстания!

Но к чести де Кюстина, он не обманулся любезностями и доверительными разговорами с Николаем I. Он нашел в себе достаточно гражданского мужества, чтобы написать следующие строки сразу же после изложения беседы с Николаем: «Сколь ни необъятна эта империя, она не что иное, как тюрьма, ключ от которой хранится у императора».

Николай жестоко, безжалостно заклеймен этим иностранцем: тюремщик целого народа.

Но это еще не все. В конце концов де Кюстин сумел добраться до Шлиссельбургской крепости. Разумеется, ему показали не казематы, а… как работают шлюзы, как регулируется вся водная система, и любезно пригласили пить горячий шоколад и на беседу в богатый дом коменданта.

Де Кюстина не так-то просто было ввести в заблуждение светскими беседами и показной мишурой. Он внимательно рассматривал через окно тихого, уютного салона каменные стены Шлиссельбургской крепости…

«Русская крепость. Какие ужасные слова! — пишет он. И сразу же вспоминает „государственных преступников“, брошенных в ее подземелья: — Ничто не может оправдать подобную жестокость! — восклицает де Кюстин. — Если бы эти страдальцы вышли теперь из-под земли, они поднялись бы, как мстящие призраки, и привели бы в оцепенение самого деспота, а здание деспотизма было бы потрясено до основания. Все можно защищать красивыми фразами и убедительными доводами. Но что бы там ни говорили, режим, который нужно поддерживать подобными средствами, глубоко порочный».

Суждение де Кюстина окончательно сложилось. Он набрасывает свои беглые заметки о разговорах, приемах, званых вечерах. Тщательно закрывает при этом дверь своего номера в отеле, а когда нежданный посетитель или лакей постучит в нее, он быстро прячет свои записи. Однажды, отправляясь в карете в путь, он сунул свои записи в шляпу, которую важно водрузил на голову.

Книга де Кюстина вышла из печати и была переведена на многие языки. Ее жадно читали в Европе. Читали ее и в России. Описания балов, царских празднеств имели горький и печальный оттенок. Описания встреч с высокопоставленными лицами, бесед с русским императором вызывают у читателя чувство негодования. Со всей силой своего убеждения французский путешественник называет Россию тюрьмой! И первую роль тюремщика и душителя народа он отвел Николаю I.

Книгу многие восприняли как «снаряд», пробивший броню царского благолепия. Ее называли также выстрелом, на который следует дать ответный залп.

Удивительно, но первым поднял голос в защиту николаевской России поэт Тютчев. Из-под пера Ф. И. Тютчева вышли строки, которые не имеют ничего общего с его проникновенной, изумительной лирикой: «Так называемые защитники России — люди, которые в избытке усердия в состоянии поднять свой зонтик, чтобы предохранить от дневного зноя вершину Монблана».

Сам император России на официальном ужине заявил во всеуслышание:

— Я прочел только что статью де Кюстина, которая чрезвычайно насмешила меня: он говорит, будто я ношу корсет; он ошибается, я корсета не ношу и никогда не носил, но я посмеялся от души над его рассуждением, что император напрасно носит корсет, так как живот можно уменьшить, но совершенно уничтожить невозможно.

За столами разразились хохотом. Это надо было понимать так: сколь невероятные вещи пишет в своей книге де Кюстин! Сочинял глупости, собирал сплетни, нет в ней ни одной серьезной строчки, на которую следует обратить внимание.

Граф М. Бутурлин объявил в печати, что книга французского путешественника не что иное, как сборник «пасквилей и клеветы».

Многие повторяли слова Тютчева из его статьи «Россия и Германия»: «Книга г-на де Кюстина служит новым доказательством того умственного бесстыдства и духовного растления (отличительные черты нашего времени, особенно во Франции), благодаря которым дозволяют себе относиться к самым важным и возвышенным вопросам более нервами, чем рассудком; дерзают судить весь мир менее серьезно, чем, бывало, относились к критическому разбору водевиля».

Увы, наряду с многими достоинствами в книге действительно немало непозволительных «ошибок». Так, весьма часто на ее страницах можно встретить строки, исполненные открытой неприязни к дворянству и вельможам; но автор не отделял аристократов от огромного понятия русский народ. Когда он осмеивал царский двор, когда он с гневом и иронией бичевал его окружение, то для читателей на Западе, для коих и предназначалась эта книга, исчезала граница между народом и вельможами. Ирония де Кюстина оказывалась направленной против вообще России и ее народа. А этого уже не могли ему простить и представители «мыслящей России»!