Седьмой сценарий. Часть 2. После «путча» - Сергей Кургинян

Ну, мне кажется, это типичный аппаратный, грязноцековский метод. Я могу только сказать: «Я милого узнаю по походке, он носит брюки галифе». Что сказать тут? Вижу тебя, знаю, понимаю и соответственно по слогам: пре-зи-раю.

— Сергей Ервандович, а вот этот контакт с высшими государственными кругами вам нужен для самоутверждения? Или для реализации ваших планов?

— Вы знаете, я думаю, даже ни для того, ни для другого. Просто — если не поддерживать в рамках реальности кого-то, то может случиться…

— Вы стремитесь использовать свой шанс?

— Да. Как перед Богом: если ты можешь помешать пролиться крови, совершиться беде, но ты не использовал свой шанс, то — ты тоже преступник. В высшем смысле. Для меня это — грех. Поэтому я рассматриваю это как тяжелую и неблагодарную обязанность. Какой-то тип служения. Потому что обычно ничего это не дает…

— А сейчас у вас с правительством Ельцина контактов нет?

— Что-то мы писали. Что-то через прессу сообщаем. Кто-то приходит.

— Но диалога, как такового, нет?

— Нет, нет, нет. Я против этого типа реформ. Я считаю, после ряда прекрасных заявлений, которые он сделал по ряду ключевых проблем (по борьбе с мафиозными структурами, с организованной преступностью), он допустил штук десять фундаментальных ошибок, которые сводят его шансы на успех с 60 процентов, которые он имел после путча, сейчас уже до 10. Ну а ниже пяти — я не играю. Пять шансов на успех — это уже рулетка. А он имел — почти надежный вариант, который мог разыгрывать как стратег. Он этого не сделал. Он допустил фундаментальные ошибки. Или ему специально их подставили.

Не знаю… Я не могу понять его поездки в Карабах. Не могу понять экономического соглашения, которое он подписал. В сочетании с денежной реформой — это абсурд. Либо — либо. Либо уж вырывать лапу, как пес, попавший в капкан, перегрызать ее и в искалеченном виде обретать свободу. Либо не говорить о своих деньгах…

— Ну мы ж сошлись на том, что Ельцин — это Горбачев сегодня. Опять тактика локальных компромиссов, оттяжек, отсрочек.

— Да. Тот едет в Мадрид, когда у него горит. А этот едет в Карабах, когда у него Чечня.

— То же самое.

— Мне кажется, это очень сходные типы поведения. И это очень обидно. Потому что при всем при том — ощущение, что это очень сильный человек, что он способен на мужественные поступки.

— Да, но он — политик оппозиции.

— Черт его знает. Положению его не позавидуешь. Поэтому будем надеяться, что все «образумится», когда еще это не будет окончательно поздно.

В противном случае он получит то, о чем говорил Бжезинский, который, прямо угрожая ему, сказал… (здесь где-то у меня валялась эта статья…): либо конфедеративное устройство России, либо ему будет плохо. Вот «Мегаполис» за 31-е число, статья «Старик Бжезинский нас заметил». Россию автор сравнил с Оттоманской империей в том смысле, что перед ней стоит та же проблема — или современная демократия, или империализм. (А США — что такое, интересно?!) Ельцину надо выбирать, считает Бжезинский: выход республики из кризиса — в создании конфедеральных структур.

Вот пусть теперь Ельцин признает, что он «старику» Бжезинскому подчинился. По крайней мере мы будем знать, с кем мы имеем дело, и будем ответственно на это реагировать.

И пусть тогда знает свердловский машиностроительный комплекс, пусть все знают, что машиностроению и региону металла ждать нечего. И пусть соответственно самоопределяются. Мы на них смотрим. Мы тоже пытаемся определить, чего они стоят. Со всей их силой и всем прочим!

С. Матюхин

«На смену», 16.01.92 г.

4.7. Политика в стиле постмодерн

— Скажи, Сулико, что такое катастрофа?

— Катастрофа — это если козочка пойдет через мостик, поскользнется и упадет в речку.

— Нет, Сулико, это не катастрофа. Это беда. А катастрофа — это когда самолет с руководителями партии и правительства падает и разбивается. Так что же такое катастрофа и что такое беда, Сулико?

— Катастрофа — это когда самолет с руководителями партии и правительства падает. Но это — не беда. Беда, когда козочка пойдет через мостик, поскользнется и упадет в речку.

Последние полгода Советский Союз удивляет даже тех, кто отвык удивляться за время перестройки. Мы не знаем вечером, ложась спать, в какой стране проснемся утром. Август 91-го сломал прежнее, хоть и стремительное, но все же предсказуемое развитие событий. Пожиная плоды неудавшегося путча, мы долго еще будем размышлять, что же на самом деле произошло в эти роковые три дня. Свое объяснение предлагает известный политолог Сергей Кургинян.

— Сергей Ервандович, во время августовских событий вы утверждали, что путч — это фарс, что если кому-то он на руку, то в первую очередь Горбачеву, что «виновные» не понесут никакой ответственности. Но путчисты дожидаются суда — в не самом комфортабельном месте. После бурного полугода исчез с политической карты мира Союз, а его Президент принял малопочетную отставку.

— Михаил Сергеевич — человек исключительно талантливый, политик тонкий, умный, дальновидный, обладающий острым стратегическим чутьем. И то, что он вовремя спрыгнул с быстро идущего в пропасть поезда, — это, конечно, шаг блистательный. Понимая, что незачем ему дальше сидеть в этом вагоне, он уходит, оставляя удовольствие ехать без него внуку Аркадия Гайдара, бывшему секретарю Свердловского обкома партии и другим людям, обладающим иной психоэмоциональной организацией и имеющим свои достоинства: например, прямоту и некоторую последовательность, непосредственность и тягу к сиюминутным результатам. Михаил Сергеевич мыслит иными категориями. Поэтому он ушел из официальных структур власти, но это вовсе не значит, что он перестал быть властью у нас в стране. Реальное положение, которое Михаил Сергеевич сейчас занимает, пожалуй, можно назвать ключевой позицией в нашей сегодняшней жизни, и влияние его с каждым месяцем будет усиливаться. Горбачевский фонд соединил отечественные интеллектуальные силы (например, элиту бывшего корпуса политической разведки) с международной интеллектуальной элитой. Недавно Александр Янов в своей простоте и непосредственности, которые я всегда отличал в нем как лучшие качества его типа ментальности, пояснил нам, в чем смысл этой затеи. Оказывается, Михаил Сергеевич готовится к тому, чтобы возглавить международное правительство на территории бывшего СССР, в котором сам Янов должен занять пост премьер-министра.

Оставляя это заявление на совести будущего премьера, я не буду оценивать подлинную глубину замыслов бывшего Президента. Я могу судить лишь об уже случившемся. Нельзя сказать, что августовские путч был целиком и полностью интригой Горбачева в отсутствие каких-то предпосылок в самой ситуации, но авторство его несомненно.

Рис. 6. Перестройка как запланированный социальный регресс

Первоначальная идея Михаила Сергеевича заключалась в том, чтобы, низведя всю партийную элиту до положения сытых, безмозглых баранов (что, честно говоря, не так уж трудно было сделать), продолжая кормить их на убой и сохраняя им все вызывающие раздражение блага, лишить их власти и заставить «всецело одобрять и поддерживать» реформы, ведущие к обнищанию масс. После этого — направить ярость голодного народа на эту кастрированную, бессильную, зато гладкую и упитанную партию, руководитель которой, генсек-Президент, ничего поделать не может: все борется с ней, а она все тормозит. И вот представьте себе грандиозность замысла: голодный Ленинград. Город разут-раздет (как сейчас), но бараны накормлены до предела. С одной стороны, Невзоров, с другой — Бэлла Куркова рассказывают, что в Ленинграде осталось 32 антрекота, из них 24 отправлено в обком КПСС, из них 12 съел лично Гидаспов, о чем из достоверных источников стало известно. Проводится журналистское расследование, «остатние» антрекоты снимают крупным планом. Патриоты бы еще попытались защитить «баранов», мол не 12 антрекотов они съели, а только три… Короче говоря, обстановка в какой-то момент накалилась бы настолько, что доведенный до отчаяния голодный народ нанес бы кровавый удар и смел бы и сытых «баранов», и «баранью» власть. В этом заключался своеобразный гуманизм Горбачева: покончить с ними одним махом, чтоб не мучились. То есть все шло к социальному взрыву, к той самой экстремальной точке, о которой мы говорили еще год назад.

Но к весне 1991-го выяснилось, что в коммунистической партии, кроме тех, кто отъедается и прячется за танки и бронетранспортеры, есть еще и люди совсем другого типа. Они открыто заявили о себе как о неоконсервативно-центристской («баранотворцы» ее называли за это «фашистской») силе в КПСС. Они публиковали свои документы, они создавали новые структуры — например, Союз городов-героев, они готовились на XXIX съезде партии выступить с конструктивной и ироничной критикой. И я не скрываю, что к этим планам и Кургинян, и Прокофьев имели самое непосредственное отношение. Мы предлагали Михаилу Сергеевичу возглавить наши силы — при условии, конечно, что будут сохранены все демократические завоевания. Возврат к прошлому не входил в наши планы. Нас в первую очередь интересовало глобальное геополитическое пространство — неважно, как оно называется: Советский Союз или Российская империя, неважно даже, какова его общественно-политическая структура. Лишь бы только оставалось неделимым пространство и сохранялись перспективы развития. Но у Михаила Сергеевича, который на словах ратовал за сохранение Союза (или у кого-то, кто стоит за ним), видимо, была иная точка зрения.