Прощание с миром - Василий Субботин

У пего, как я понял, была пробита грудь.

Паровоз наш ревел изо всей мочи, требовал дороги, он словно бы торопился наверстать упущенное; получив за все это время на много сотен верст зеленый свет, он летел без остановки, пролетая станции и ревя, когда приближался к ним. Задвинутая на засов дверь билась, вздрагивала, колотилась во все стороны, стучала в пазах, словно бы норовила вырваться. Все стучало и дребезжало, визжало и раскачивалось. Казалось, что никогда еще эшелон наш, состав этот наш, не шел так безостановочно, пролетая одну станцию за другой. Никогда мы, за все время нашего пути, еще так не ехали, как в эту ночь.

Всю ночь за дверью выла вьюга, как будто кто-то ломился в дверь, и лежавший внизу на носилках раненый сильно стонал и

метался.

Ночь эта была какой-то бесконечной, казалось, она никогда не кончится. Я то просыпался, то засыпал опять.

Я просыпался и видел все то же — сгорбленную, сидящую внизу там, на своем месте Тоню и все так же распростертого перед ней на носилках, все так же держащего ее руку раненого. Он уже не кричал и даже не стонал, у него уже недоставало на это сил, он только больно, как я видел по лицу Тони, сжимал в своей руке ее руку, которую она не отнимала у него. Сколько это продолжалось, не знаю...

Вагон все так же поматывало, раскачивало из стороны в сторону, но поезд теперь уже шел ровнее, словно бы успокоился, убедившись, что, как бы он ни спешил, ни гнал, ему все равно не одолеть всего этого пространства, всего пути в одну эту ненастную ночь.

Должно быть, близился рассвет, ночь шла на убыль. Это было заметно по тому, как слабый свет стал несмело сочиться, слегка проникать поверх неплотно прикрытого железом оконца, того, что было у меня над головой, над нарами. Тот же свет несмело стал проникать и в не до конца задвинутую, мотающуюся вместе с вагоном, с нарами, взвизгивающую от толчков дверь.

Но тут я опять заснул, задремал в последний раз в эту ночь. Когда я проснулся, раненого сержанта в вагоне не было. Его, как видно, уже вынесли, успели уже вынести. Из чего я понял, что поезд наш стоял еще где-то... Не было ни раненого, ни носилок, на которых он лежал. Можно было подумать, что все происходившее в эту ночь мне приснилось.

Когда я проснулся, в вагоне было холодно, печка давно уже потухла, санитар давно уже спал. Все спали, и майор в этом своем углу, за нарами, подле печки, и Тоня тоже спала, свернувшись клубочком, на тех же нарах, но внизу там, напротив меня.

Днем, когда она встала, я заметил, что па руках у нее были синяки.

Они потом долго еще не сходили с ее рук.

Он умер, как говорили мне потом, уже под утро, на рассвете, и похоронили его, как говорили мне, где-то на разъезде...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Продолжение рассказа Кондратьева

— Мы еще не раз встречались друг с другом в последующие несколько дней.

Один раз, кажется, на второй или на третий день после того, как мне вынули осколок, я по совету Тони снова зашел к ним в вагон, и Тоня сама уже перебинтовала меня, сняла сбившуюся, мешавшую мне повязку и приклеила па месте разреза на спину мне какую-то нашлепку. Тогда-то она и рассказала мне о своем ранении, очень коротко, правда. Она была ранена тяжело, гораздо хуже, чем я в сорок первом, и долго провалялась, как она выражалась, в госпитале. Но об этом позже... Однажды как-то я даже завел ее к нам в вагон, к своим ребятам, она была свободна от дежурства и просидела с нами целый перегон. Одним словом, мы всячески искали друг с другом встреч. Я не знаю, что случилось, как и что произошло, но я думаю, что та долгая ночь с умирающим солдатом сблизила нас. То я шел к голове состава, то она — к нам.

Так Гнило несколько дней.

И го т день, о котором я хочу вам рассказать, мы с пей опять словно бы ненамеренно встретились на тех же железнодорожных путях.

С утра уже прояснилось, снег перестал, набегавшие на небо мрачные тучи разом вдруг разогнало куда-то, выглянуло солнце, все сразу засияло, загорелось, засветилось, заиграло. Удивительно, как мгновенно и неузнаваемо все вокруг изменилось, преобразилось. Полыхавшее вовсю солнце со всех сторон, во все окна и щели, лезло в вагон. Как оказалось, мы стояли, стояли на вконец перегруженном скопившимися здесь эшелонами железнодорожном узле.

Удивительно как хорошо было вокруг! Можно было подумать, что начиналась весна, столько свету ломилось в окна нашего вагона, этой теплушки, еще вчера такой холодной и такой темной.

Намерзшись в полном щелей, в разбитом своем вагоне, отодвинув окованную железом, на трудно проворачивающихся роликах тяжелую дверь, не успев застегнуть и без того лишних шинелей, мы скопом, один за другим выбрались, выскочили из вагона и оказались на путях, на земле. Мы и впрямь стояли на какой-то большой, как и все вокруг залитой солнечным светом, густо забитой составами станции, каждый из которых растянулся на полверсты. Товарняк наш был до такой степени тесно зажат другими точно такими же, как наш, двигающимися во все стороны составами, что мы ничего не видели вокруг себя, видели только это сверкающее, совершенно чистое небо и слепящее, как весной, солнце. Выбравшись каждый из своего порядком надоевшего нам вагона, считая, что нас не видят, берясь время от времени за руки, взволнованные неожиданно поднявшимся солнцем, мы, торопясь, не глядя под ноги и запинаясь, бежали по всему этому длинному пути, вдоль всего нашего нескончаемо длинного состава. Нам все равно было, куда бежать, лишь бы бежать куда-то. В распахнутых шинелях и п надетых как попало шапках, с выбивающимися из-под них волосами, мы бежали от одного вагона к другому, и из всех вагонов, из раскрытых настежь, раздвинутых во всю ширину дверей па пас смотрели солдаты и офицеры, все, кто был тут, кто ехал с памп. Всем почему-то было любопытно смотреть на нас, как будто они никогда не видели этого, как будто эго было почто такое, чего никогда больше не увидишь...

Мы шли от вагона к вагону вдоль всего состава, и навстречу нам то и дело попадались знакомые, вся дивизия была знакомая, шли мимо раскрытых, распахнутых дверей теплушек, в которых за перекладинами стояли солдаты, щурясь, улыбаясь выкатившемуся из-за туч, полыхавшему в глаза солнцу, и смотрели, как мы, явно без всякого дела, вызывающе радостно, не таясь, более, чем подобает, занятые собой, бежали неизвестно куда просто потому, что состав наш стоял тут, на этой станции, название которой нам наверняка ничего не сказало бы, если бы мы даже знали его... Бежали только потому, что состав остановился... Все эти люди, и те, что шли нам навстречу по узкому проходу между составами, и те, что стояли в дверях вагонов, смотрели на нас, разглядывали нас, как всегда разглядывают на фронте, когда кто-нибудь идет с женщиной. Вслед нам раздавались, впрочем не злые шуточки, какие-то слова, но мы ничего не слышали, не слушали, мы торопливо бежали, словно впереди нас ожидало нечто такое, ради чего стоило так бежать, как мы бежали с ней.

Состав был бесконечным. Один вагон шел за другим, и не было им конца. Товарные вагоны перемежались платформами, открытыми, на которых стояли зенитные пулеметы и наши полковые, укутанные брезентом

семидесятишестимиллиметровые, обвязанные, закрепленные тросами грузовики и другая военная техника. Кое-где в неплотно пригнанной, а то и не до отказа задвинутой двери были видны мотающие головами возле кормушек, подбирающие свежий корм лошади...

Мы прошли вдоль всего состава из конца в конец, до пыхтящего, разводящего пары, как будто он тут же готовился тронуться в путь, паровоза.

Мы, никто не знал, сколько мы еще здесь простоим, когда мы будем отправляться, потоптались тут, в голове состава, среди других, так же, как и мы, высыпавших из вагонов, некоторые и вовсе были без шинелей, в одних гимнастерках, и повернули назад, опять повернули вдоль состава, на глазах всех этих разглядывающих нас, высовывающихся из вагонов людей. «А пусть смотрят, что нам, жалко, что ли»,— слоимо бы говорило лицо и выражение глаз Тони. Я не знаю, зачем ей это нужно было.

А вообще-то, конечно, не совсем все это было хорошо, совсем ни к чему все это было, да и неправильно, не полагалось так себя вести. Я не знаю, что такое нашло на Тоню. Зачем ей все это нужно было? Как видно, она тоже слишком обрадовалась солнцу, всему этому столь неожиданно яркому дню после того, как столько времени провела в пропитанной запахами лекарств теплушке.

Мы снова вернулись к хвосту состава, подошли к моему вагону. Ничто не говорило о том, что мы скоро двинемся. Эшелон наш намертво стоял на путях.

Нам захотелось посмотреть, что там, за теми отгородившими нас от станции вагонами, за составами, делается, какая там жизнь. И мы, вскочив на площадку одного из вагонов и поднырнув под другой, вот так, где под буферами, где по переходным площадкам, выбрались наконец из этого скопления вагонов, из-под всех стоящих здесь, на этих путях, воинских и грузовых эшелонов, из-под платформ и цистерн с горючим и оказались возле не очень большого, одноэтажного, облицованного белыми плитками железнодорожного здания. Перрон станции, словно бы вымытый стаявшим снегом, тоже был выстлан плиткой и имел непривычный для нас, очень веселый вид.