Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот - Александр Мелихов

Окно осветилось отдаленной зарницей. Шурка встревожился:

- Папа, это не война? Уф, слава богу... Когда на троллейбусе искры пыхнут, я всегда первым делом думаю: все, война... А ты бы мог пожертвовать жизнью, чтобы только никогда не было войны? А я не мог бы... Я много раз старался и чувствую: не могу. А что, может, ее и так не будет, а я уже пожертвовал! Папа, а если неверующий будет молиться, его бог послушает? Если он, конечно, есть. Я маленький такой дурак был - подолгу ночами молился. - Покраснел до ушей и признался: - Я иногда и сейчас молюсь.

- О чем?

- Чтобы не кинуться. Не умереть. И чтобы вы с мамой не умерли. И Аркашка. Когда вас долго нет, я всегда боюсь, что вы под машину попали. Еще молюсь, чтоб войны не было. И начали делать товары высокого качества. Я согласился бы слепым быть - только бы не умереть. Или даже самоваром - без рук, без ног. Все равно, мозг может какие-то впечатления получать... Это мозг нам приказывает говорить, руками шевелить, да? Прикольно: мы сейчас про него говорим, а это он нам и приказывает - про него говорить. Интересно... Как на кладбище.

- Почему "как на кладбище"?

- Там тоже интересно. Вернее, странно: идешь, а в каждой могилке настоящий человек... Так неохота в могилку ложиться - лучше пускай сожгут. Или мумию сделают. А Аркашке лучше в могилку - все-таки это будет он. А ты о себе когда первый раз подумал: я живу? Я лет в пять. Я подумал, что меня могло бы не быть, и понял: я живу. А животные не знают, что живут. Тебе нравится слово: животное? - Он принял какой-то особенно довольный вид и повторил со вкусом: - Животное.

Вдруг, снова заглядевшись на себя в окно, как-то очень ловко и противно задергался, изображая некую куклу на пружинах.

- Здоровски я брейк танцую? - и снова застыл, вперившись в темноту: Папа, а ты боишься бесконечности? Летишь, летишь, летишь тысячи, миллионы световых лет - а конца все нет... Брр! - содрогнулся он. - Просто крыша едет! А Ада совсем не боится бесконечности...

- Для Набыковых вселенной за пределами их семейства не существует.

- Папа, а... а... а как... нет, не мне, а как другим доказать, что Толстой лучше Корягина?..

- Никак, - увы, Сабуров не мог хотя бы самую малость не рисоваться своей мудростью. - Для тех, кто любит Толстого, лучше Толстой, для тех, кто любит Корягина, лучше Корягин. Дискуссии "О культуре подлинной и мнимой, или Чья мама лучше всех" оставь для "Литературной газеты".

- Тогда... - Шурка напряженно задумался. - Тогда про все можно сказать: ему нравится это, а мне то - и хана. Это еще пострашней бесконечности - нет ничего настоящего...

- Нет несомненного для всех и навсегда.

- Просто застрелиться хочется! Обязательно расскажу Бобовскому! Получается, и элиты вообще нет?..

- Есть. Но только с tt же точки зрения.

- А я хочу, чтобы она была настоящая, окончательная!.. Ну зачем ты мне это объяснил?! Как я теперь жить буду?!

- Скажи, я тебе кажусь уродом?

- Почему?.. Ты красивый.

- Но ведь где-нибудь в Китае или в Африке я бы считался безобразным? Но тебе же это не мешает?

- Да... - Шурка чуточку повеселел, прислушиваясь к себе, стоит ли так быстро утешаться, и вдруг положил руку на сердце: "Опять мотор барахлит".

Это было настолько ни с того ни с сего, что Сабуров почувствовал скорее недоумение, чем тревогу: "Почему опять?"

- Вчера в саду тоже чуть мотор не вылетел, - он уже задыхался. - В ушах отдается, - с неудовольствием сообщил он Сабурову.

Сабуров, словно бы желая своим непризнанием сделать событие несуществующим, отправился искать какого-нибудь снадобья у женщин, стараясь испытывать не тревогу, а досаду.

Сослуживцы и особенно их жены бросились помогать ему наперебой. "Возрастное", "перерастет", - с упоением утешали они Сабурова, наконец-то обратившегося к ним за помощью (Шурка проявлял гораздо больше любопытства, чем страха). Минут через двадцать сердцебиение унялось, и Шурка немедленно принялся уговаривать Сабурова завтра же пойти на Утюг - так они прозвали нагой скальный выступ, глядевший им в окно.

- Ты всегда просишь в самое неподходящее время.

- Значит, я бесхитростный человек. Прямой.

Обыденность перебранки только помогла Сабурову внутренне остаться как бы уверенным, что случившееся было чистым недоразумением. Он, пожалуй, еще и задремал бы под монотонный шум дождя, но дождь обрушился с такой ненашенской силой, что возбуждал прямо-таки настороженность. Когда Сабуров, по нужде, только еще высунул голову, с десяток капель разом хватили его по голове, будто кулаком, и ему пришлось, воровато оглянувшись, воспользоваться открытой дверью, чтобы слить свое жалкое "я" с величественным "Мы" субтропического ливня. Тут и мухи были нечеловеческого размера - от их ударов дребезжали стекла.

Проснувшись, Шурка первым делом с восторженным содроганием прихлопнул выбравшегося сдуру на середину комнатенки гигантского паука, а потом поспешил доглядеть за садом: он уже говорил "у нас в саду" и утомительно, по-хозяйски разглагольствовал о видах на урожай и борьбе с вредителями. Но тут разразился скандал. Шурка, воодушевленный чувством хозяина, вынес Аде две пригоршни черешни, уверенный, что уж столько-то он заработал. Однако владелица сада со скрипучим торжеством отчитала Шурку при заинтересованном внимании всего двора, - он, вопреки обыкновению, даже не таращил глаз и не дерзил - из-за загара не бледный, а какой-то пергаментный.

Когда они шли завтракать (отстаивать академический час), Сабуров педагогически одобрил: молодец, мол, не унизился до гавканья. Шурка со сдержанным достоинством возразил, что базарят только понтари да малолетки, а он поступит как серьезный человек: сегодня же раздобудет пилу и ночью спилит всю черешню. Бабка это вполне заслужила, но Сабуров завел ханжескую тягомотину: пожилой, мол, человек, привыкла вечно опасаться за завтрашний день - ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду...

Однако Шурка вслушивался в эти мертворожденные пошлости все с большей и большей серьезностью, и когда они наконец получили свою пригорелую кашу на свернувшемся молоке, нафаршированную зародышами творога, на его физиономии выразилось самое настоящее сочувствие:

- Да-а... их же приучили везде видеть врагов... Может, мне перед ней извиниться?

"Ну и болван же ты, братец! - едва не крякнул Сабуров. - Всегда их кто-то подучивает - как будто не они же и выращивают все ученья, абсолютизирующие вражду..."

- Это уже лишнее. Она может неправильно понять. ("Еще начнет его отчитывать...")

- Ну ладно.

"Как они готовы верить каждому нашему лицемерному слову, и как мы потом негодуем: какие они циничные!"

Шурка, размягченный духотой и великодушием, утер пот со лба и понюхал ладонь.

- Элитарная личность... Впрочем, ведь настоящей элитарности не бывает, "все позволено".

- Ну зачем ты мне напомнил! Я уже начал забывать, а теперь...

- Знаешь что? Давай пойдем на Утюг.

- О, в кайф!

На улице им попалась навстречу рыжая опасная личность - в бледных лишаях на неопрятном загаре, рожей и статью типичный приблатненный подросток сабуровского детства, недокормленный витаминами и любовью, в результате чего его было и не за что любить, и, может быть, именно поэтому с его черной кооперативной майки взывала умоляющая надпись: "Kiss me!". Личность нагло вгляделась в Шурку и с похабной ухмылочкой поинтересовалась:

- Слушай, тебя как звать-то?

- Зови меня просто: Хозяин, - приостановился Шурка. - Как здоровьишко после вчерашнего?

- Что-то живот прихватило, - с шутовской ужимкой.

- Резину не надо было глотать. Ничего, клизму вставишь.

- Смотри, как бы тебе клизму не вставили! - злобно предостерег рыжий, и Сабуров покосился назад, не собирается ли этот ублюдок запустить чем-нибудь им в спину, однако тот уже брел восвояси. На его стриженом наголо затылке завитком пламени подрагивал переехавший к самой шее оселедец. Зад испакощенных школьных штанов был украшен фирменной джинсовой нашлепкой. Шурка же оглядывался только на оджинсованных девиц и, окинув их самую интересную часть взглядом знатока, выносил приговор: "Вранглер. Монтана лучше". Элитарный осел - даже в таком случайном и кривом рыжем зеркале хочет отразиться достойным образом. "А я-то далеко ли ушел? Но и мне, кроме Сидоровых, не в ком больше отпечатать свою личность, каждый новый поклон чину, а не таланту - новый приговор моему волоконцу".

Обретя на несколько часов достижимую цель и притом стремясь к ней не ради себя (управляясь извне), Сабуров повеселел, умиляясь, на Натальин манер, встречным кошкам с котятами или курам с цыплятами, а подсознательно - в животном образе - собой и Шуркой. Шурка тоже не пропускал ни одной божьей твари:

- Как можно животных убивать для красоты - даже крокодилов. Для крокодиловой кожи. Баранов стригут - это ладно: ну, походит лысый. Но убивать!..

От ночного ливня на асфальте уже остались только пересохшие потеки, как на заплаканной немытой физиономии. Жарища и пылища - сущие пустяки, когда управляешься извне. Но скоро им преградила путь элегантная сетчатая ограда "Дом отдыха". "Махнем?" Как, с сабуровской лысиной и трагическим изможденным профилем?.. "Хм, профессор!" Сабуров заколебался; кличка "академик" окончательно сломила его: он, преувеличенно кряхтя, перебрался за этим проворным чертенком и оказался в тенистом раю, где плиточные дорожки и чужеземного вида светящиеся белизной коттеджики были чисты от любых заплаканностей: судя по лицам прогуливающихся, среди здешней ботанической роскоши древу познания места не нашлось. Зато канцелярии - впервые на сабуровском веку - было отведено самое скромное, а не самое роскошное здание. "Заказанные билеты можно получить..." скромно приглашал корректный плакатик.