Бедный маленький мир - Марина Козлова

По сей день Василий Ильич твердо помнил, что у него семья и дети. И теперь еще внуки. Но разбуди его ночью – мог без запинки назвать дату, час и минуты планового инфицирования тридцати белых мышей в семьдесят восьмом году.

Его вызывали к следователю, всю текущую лабораторную документацию передали следствию. Кроль давал показания и повторял про себя, что у него семья и дети. Уволили как раз директора института, который вообще во время аварии был в Трускавце. А Марченко не только уволили, но и судили за преступную халатность, дали два года условно (эти два года он просидел дома, никуда не выходя, – все равно как бы сидел в тюрьме, сильно пил, а потом забрал семью и уехал куда-то, говорили – вроде в Сибирь, то ли в Томск, то ли в Омск).

Сначала Кроль ничего не понимал. Опасность эпидемии, пусть даже вовремя предотвращенная, только усугубляла вину Марченко. Но в виварии находились здоровые мыши! Так зачем это надо было скрывать? Поэтому в тот несчастный день Кроль думал, что Марченко на почве стресса, вероятно, сошел с ума. И только к вечеру понял: ему, Марченко, нужно было во что бы то ни стало не дать разобрать завал. Это могло означать только одно – он давал им уйти. Им – своим подчиненным, Женьке с ее мужем Сережей. Только вот куда те могли уйти из старого винного погреба, сорокалетний доктор наук Кроль понимал не очень, и в голове у него была дикая путаница из версий, поделиться которыми он не мог ни с кем, потому что помнил главное: у него семья и дети.

Долгое время ему было очень сложно, так сказать, психологически. Он, вынужденный некоторое время убеждать следствие и всех вокруг, что опасность заражения имелась, чувствовал себя более чем странно. Он словно был участником какой-то большой мистификации, непонятной для него. Главное – в эту версию охотно верили. Не верят, когда говорят «нет-нет, все в порядке». А вот когда честно признаются, что да, была опасность и большая, но – локализовали, купировали, ликвидировали… В общем, он много думал об этом, а после устал. И решил не вспоминать семьдесят восьмой год. Вообще.

Иванне уже давно казалось, что все сейчас происходит не с ней, а она, к примеру, спит или давно уже умерла, но не заметила, как. Или попала в чужой сон и бродит там с чужим именем и лицом, и из этого сна нет выхода – разве что удастся в густом тумане нащупать невидимую стену и пробить ее кулаком… Она пыталась поговорить со своей сущностью, но сущность бессовестно затаилась и ничем не обнаруживала себя. Такого с Иванной не было никогда. Ей чудилось, что она стремительно теряет себя, утрачивает о себе представление. То, что казалось ей очевидным, больше таковым не являлось, имена и времена перепутались, и Иванна вдруг стала понимать, в каком состоянии люди совершают самоубийство. Но если бы все проблемы кончались со смертью физического тела… Она никогда не была атеисткой и знала, что с этого момента проблемы только начинаются. Потому что нужно отвечать. А для того, чтобы отвечать, нужно знать, кто ты, где ты и откуда ты. И зачем.

…Она смутно помнит себя в красном платье и красных сандалиях, в высокой траве – перед глазами качаются зонтики дикого лука и пастушья сумка. Ее берут за руку и куда-то ведут, а потом она сидит на высоком стульчике, и на белом столе перед ней стоит стакан с молоком и лежит горкой квадратное печенье на блюдце. Стол высок для нее, она упирается в край подбородком. «Бери печеньку», – говорит ей чей-то голос. Она тянется к блюдцу и задевает рукой стакан с молоком. Стакан падает, молоко медленно льется со стола, круглые молочные капли падают на платье. «Ничего-ничего», – говорят ей. И потом еще: «Ты мой зайчонок…»

– Я не принес тебе счастья, – ни с того ни с сего произносит Леша. Он сидит в старом кожаном кресле и вертит в руках желтоватую бутылку с корабликом внутри. – Как запихивают туда кораблики, я так и не понимаю, – безо всякого перехода добавляет он.

– Куда тебе, инвалиду умственного труда… – Иванна пытается отнять бутылку и поставить ее на место, на пузатый хозяйский комод. И поясняет: – Счастье – состояние рефлексивное. Оно не бывает здесь и теперь. Только вчера.

– Ни здесь, ни теперь… ни вчера… – Леша потягивается и закидывает руки за голову, отчего его свитер ползет вверх, и Иванна некоторое время наблюдает его голый живот. – Я же вижу.

– Что ты видишь? Я вот, например, вижу твой живот. Он мне говорит о том, что нам нужно пить немного меньше пива. А ты что видишь?

– А я вижу твои глаза. В них я не отражаюсь ни хрена, вот что я вижу.

Он притягивает Иванну к себе, и она засовывает руки к нему под свитер, и они скатываются с кресла на ковер.

– Не раздевай меня, холодно, – просит Иванна.

И в течение ближайших минут десяти они возятся, смеются, целуются. И «добывают огонь трением» – как обозначает Леша этот формат взаимоотношений. Но в какой-то момент ему все же удается сделать что-то такое, от чего Иванна за долю секунды выскальзывает из джинсов. И именно в тот момент звонит телефон. Она глубоко вдыхает, открывает глаза. Леша укутывает ее пледом и крепко обнимает, но Иванна высвобождает руку и берет трубку.

– Подъем! – командует она Леше. – Звонил Кроль. Он сейчас зайдет.

– О господи… – вздыхает Алексей и проводит рукой по лицу. – Не хочу Кроля. Категорически. Я хочу тебя. Ну что за жизнь?

– Жизнь как жизнь. – Иванна дрожащими руками натягивает джинсы. – Нелепая и дурацкая. Но других писателей, товарищ Берия, у нас для вас нет…

– Ничего не делай! – кричала Доминика в телефонную трубку. – Ляг, поспи. Нет, не спи, сейчас Лола приедет, я ей позвоню. Не надо так, Елка, она не дура, она твоя тетя. Что значит – одно другого не исключает? Да приеду я, приеду. Через два часа. Только ничего не делай.

Санда испуганно смотрела на Доминику, которая в джинсах и в красном бюстгальтере, растрепанная и полусонная, бегала по периметру кухни и обещала дочери «приехать через два часа». Два часа на машине – от их с Давором дома до дома Доминики. Значит, уедет она немедленно. Потому что с Елкой что-то случилось. Если бы что-то где-то случилось с Иренкой или Наташей, она бы тоже, наверное, выбежала бы из дома в одном бюстгальтере и в джинсах. И босиком.

– С парнем со своим поругалась, – пояснила Доминика и залпом выпила стакан морковного фреша. – Насмерть.

Санда специально встала раньше, сделала ее любимый морковный фреш со сливками и соком сельдерея, но сейчас никакого смысла не было спрашивать «вкусно?», «КАК вкусно? ОЧЕНЬ вкусно?» Потому что Доминика сама не своя и готова вот так, не одеваясь и не причесываясь, ехать к своей несчастной покинутой Елке.

– Сказала, выпьет яду, – говорила Доминика, тяжело дыша и не попадая в рукава блузки.

– А какой яд есть у тебя дома? – осторожно спросила Санда, незаметно отодвигая от мятущейся Доминики хрупкие предметы.

– Издеваешься, да? – Подруга перестала терзать несерьезный кусочек оливкового шифона и с подозрением посмотрела на нее. – Никакого. Только уксус.

– Уксус она пить не будет, – успокоила ее Санда. – Я знаю Елку. Она у тебя творческий человек. Креативный, как теперь принято говорить. Она же художница все-таки. А пить уксус – банально и глупо. Не психуй, я поеду с тобой. Мне все равно нечего делать, так поеду твою Елку утешать. С удовольствием. Только вот кофе сейчас выпью.

– Надо сказать ей, что мужики не стоят наших слез, – сообщила Доминика, справившись наконец с блузкой. Она уже не металась – закалывала непослушные волосы перед отражающей поверхностью микроволновки.

– К зеркалу пойди, – засмеялась Санда.

– Не пойду, мне без тебя скучно. Надо сказать ей, что мужики приходят и уходят, а вот мы, женщины… Нет, твой случай нетипичный, но ведь и Давор…

– Что Давор? – Санда в тот момент стояла спиной к Доминике – мыла стаканы, поэтому подруга не могла видеть ее лица. «И хорошо», – подумала Санда.

– Давор не относится ни к одному из известных мне типов мужчин, – уверенно заявила Доминика. – Он уникальный. В нем, наверное, есть какая-нибудь особая хромосома.

– Давор тоже приходит и уходит. – Санда уже справилась со своим лицом и обернулась, чтобы поставить стаканы на полку. – Всю жизнь улетает-прилетает. И если бы я всерьез относилась к тому, что он делал все эти годы в тех случаях, когда меня не было рядом, я бы пила уксус литрами, не закусывая. А так я просто тихо и почти незаметно для окружающих схожу с ума. И не от мысли о том, что, возможно, именно сейчас он занимается с кем-то сексом. Вовсе нет. Потому что это для него естественно. Как музыка, например. Или – как смеяться. Или – как гнать по трассе со скоростью двести километров в час. Да и девушек я понимаю всей душой. Как можно не влюбиться в Давора, спрашивается в задаче? Как такое вообще возможно? Да, Доминика? Не влюбиться в него – просто ненормально. А схожу я с ума, потому что он тоже стареет. Несмотря на все свои хромосомы. Как и другие люди. Стареет нежно и тонко, так, знаешь, виртуозно – незаметно. Но я слышу эту медленную композицию. И вижу к ней видеоряд. И в такие моменты плачу. Извини, дорогая, за длинный и бессвязный монолог.