Другая машинистка - Сюзанна Ринделл

А теперь я заметно разочарована и все-таки с волнением жду. Сижу, дергаюсь, вдруг замечаю, что чуть ли не ломаю руки, бросаю это занятие и сосредоточиваюсь на задаче сидеть тихо, совсем-совсем тихо.

Лейтенант-детектив – последний, кого я ожидаю увидеть, но вот он сутулится в дверях, руки, как водится, засунул глубоко в карманы. Разрешите войти, Роуз? – спрашивает он, и это утешительно – слышать мое настоящее имя, хотя вообще-то я бы предпочла, чтобы он называл меня «мисс Бейкер». Как особа с хорошими манерами, я приглашаю его войти. Входит он довольно уверенно, однако посреди палаты останавливается, не зная, как поступить дальше. Я указываю на металлический стул, который санитары принесли для такого случая, и лейтенант-детектив, откашлявшись, садится.

Роуз, говорит он.

Лейтенант-детектив, откликаюсь я.

Потом он несколько минут молчит. Нервы, разгулявшиеся несколько минут назад, вдруг утихают. Такой спокойной я уже много недель не бывала – знать бы еще, с чего вдруг. А лейтенант-детектив, наоборот, дергается, никогда за ним такого не замечала. Я слежу, как он вынимает сигарету из внутреннего кармана пиджака. Рассеянно хлопает себя по другому карману (надо думать, в поисках спички), но затем, глянув на знак «не курить» в коридоре напротив двери, останавливается и крутит сигарету в пальцах, не зная, куда ее девать. Вертит ее, вертит, потом роняет. Мы оба провожаем ее взглядами, но он за ней не наклоняется.

Роуз, начинает он заново. Но я его перебиваю.

Теперь меня зовут Джиневра, говорю я. Глаза его расширяются. Я вижу, как его взгляд впивается в мое лицо, что-то выискивая.

Да, насчет этого… говорит он.

Зачем вы пришли? снова перебиваю я.

Я пришел, потому что… говорит он, но смолкает, почуяв тень за спиной. Мимо двери проходит санитар, сует башку внутрь, агрессивно ворочает ею вправо и влево, удостоверяясь, видимо, что мы тут ничего запретного не делаем, что лейтенант-детектив не передал мне ложку и карту с указаниями, как прокопать себе тоннель на свободу. Я воображаю эту картину и внезапно хохочу. Вздрогнув, лейтенант-детектив смотрит на меня, и в чертах его мне мерещится нечто знакомое. Оно всегда там было, теперь я понимаю, но раньше не узнавала. Страх. Лейтенант-детектив боится меня. Всегда боялся, а я только теперь вижу.

Казалось бы, представителю закона могли бы довериться и не стоять у нас над душой, замечаю я по поводу санитара, который так неделикатно обозначил свое присутствие. Говорю я это по-доброму, из солидарности, однако замечание мое не удружило, а лишь удручило.

Э-э… ну да. Знаете, формально я ведь чином выше сержанта, а потому отвечаю за его решения… как он – само собой – за ваши, поясняет лейтенант-детектив. Эта история с Виталли мне тоже недешево обошлась.

Мне очень жаль, говорю я, но он не реагирует. Погрузился в свои мысли, смотрит на пол, вроде бы на сигарету, но не видит. Проходит несколько минут. Наконец он откашливается.

Знаете, я не верю, вдруг выпаливает он.

Во что не верите? – уточняю я.

Во все это, говорит он. Про вас. Не верю, что это все вы.

И вновь его взгляд ощупывает мое лицо. Лучше бы он оставил старания прочесть то, что должно быть запечатлено в моих чертах незримыми знаками (это он так думает, ага).

Тем более, раз очевидно, что она… она так…

Где она? – резко перебиваю я.

Он встает и бредет к окошку в дальней стене, якобы заинтересовался пейзажем. Я понимаю, что он прикидывается, потому что сама не раз смотрела в это окно и знаю, что смотреть там не на что. Чахлое деревце. Мшистый угол соседнего кирпичного здания. Малоприятная ограда с густой колючей проволокой.

Где она? – повторяю я.

Исчезла, говорит он, и, хотя я ждала такого ответа с самого начала, сердце тяжелеет. Он оборачивается. Шрам на лбу почти утонул в складках морщин. Сразу после… сразу после… Он мнется. Сказала, что боится за себя, хочет начать с чистого листа.

Разумеется, говорю я. Еще бы.

Душа сворачивается в тугой узелок. Но затем лейтенант-детектив говорит нечто неожиданное.

Она просила кое-что вам передать. Он засовывает руку глубоко в правый карман пиджака и достает коробочку. Сердце мое вновь пускается в пляс, как утром, когда медсестра сказала, что ко мне придет посетитель, а я посмела поверить, что придет она. Коробочка маленькая, вроде шкатулки для драгоценностей, завернута в бумагу с узором – розами. Одалия никогда не упустит ни одну деталь. Этот узор – не случайность. Я протягиваю руку, беру коробочку. Внутри – один-единственный предмет. Брошь – весьма дорогая с виду, узор из опалов, бриллиантов и черных ониксов, и форма наисовременнейшая – звезда с расходящимися лучами. Она взяла это в вашем столе, без нужды поясняет лейтенант-детектив. Сказала, вам без этого никак.

Я держу брошь на ладони, смотрю. Поразительный, колдовской предмет, он повергает меня в гипноз, этот резкий, остроугольный абрис, горько-сладостные воспоминания. Я понимаю, что хотела сказать Одалия, ее жестокость вытрясает из меня душу. Глаза наполняются слезами, но я не плачу.

Роуз, вам нехорошо? – спрашивает лейтенант-детектив. Я не отвечаю, и он подходит ко мне вплотную. Нехорошо? Он кладет руки мне на плечи. Стоим лицом к лицу. Чуть не соприкасаемся носами. Я заглядываю ему в глаза и в глубине темных зрачков вижу мягкость, податливость. Какое-то смутное, злое озорство снисходит на меня. Я слышу легкий вздох ликования и понимаю наконец, как давно лейтенант-детектив этого от меня ждет. Никогда прежде я не целовала мужчину, однако не раз видела, как это проделывала Одалия, а потому это дается естественно, словно я наизусть воспроизвожу отрепетированную сцену. Медленный, теплый поцелуй, а затем настойчивость его губ пробуждает ответную настойчивость в моих, и на миг я почти верю в подлинность поцелуя. Но секунды тикают, и, прежде чем поцелуй завершается, я вспоминаю о ноже, который лейтенант-детектив пустил в ход в ту ночь, когда мое платье зажало потайной дверью в притоне, и рука моя сама собой тянется за этим ножом. Лейтенант-детектив, кажется, ничего не замечает. Когда я отстраняюсь, он смотрит на меня в ошеломлении, и улыбка медленно расползается по его лицу.

Потом он опускает взгляд и видит в моей руке нож. Я раскрываю лезвие.

Роуз, говорит лейтенант-детектив. Глаза его распахиваются.

Я прикладываю палец к губам, качаю головой. А затем одним быстрым движением собираю свои волосы в хвост. Нож легко и чисто разрезает их, и я чувствую, как неровно обкорнанные пряди щекочут мне щеку. Внезапно поднимается суета. В палату врываются два санитара. Лейтенант-детектив отшатывается. Санитары бросаются на меня, отбирают нож, валят наземь, но, видя, что я не сопротивляюсь, останавливаются и усаживают меня на металлический стул, где я и сижу, обмякнув, точно брошенная марионетка. Санитары выкликают из коридора доктора Бенсона.

На полу – груда коричневых мышиных волос, уже сбились в какое-то гнездо шизокрылой птицы, а где-то под ними одинокая сигарета. Я наклоняюсь и, разворошив волосы, ее подбираю. Не будете ли столь любезны поднести огонек? – обращаюсь я к лейтенанту-детективу. Какой-то миг мне чудится, что он сейчас развернется и выскочит из палаты. Теперь он смотрит на меня совсем иначе, я никогда не видела у него такого лица, и я понимаю, что навестить меня он пришел в первый и последний раз. Медленно, дрожащей рукой он лезет в карман и достает коробок. Чиркает спичкой, и пламя танцует в трясущихся пальцах.

Склонившись к спичке и прикуривая, я вспоминаю Одалию в тот роковой день, когда она вошла в участок с новой короткой стрижкой. Точно помню: это был вторник. Из всех рабочих дней вторник всегда казался мне самым будничным и скучным. И вот она превратила вторник в день, который никто из нас никогда не забудет, не сможет забыть. Я с ней едва знакома. Она для меня всего лишь другая машинистка, еще одна в нашей небольшой компании, девушка в модных нарядах, небрежно роняющая свои украшения. Еще впереди тайны, которые нам предстоит разделить, и поздние ночи за кружкой горячего молока с корицей, и полусонные беседы на кровати. В то утро она вошла – и все в участке затаили дыхание. Будто и время остановилось. А потом кто-то – хоть умри, не соображу кто, – сделал ей комплимент. Одалия обернулась поблагодарить, и голос ее рассыпал знакомую медоточивую трель, а черный лоснящийся шелк стриженых волос лихо обнимал лицо. И каждая ее черта словно восклицала: Я свободна! О как я свободна! Свободнее всех вас!