Тайна французского порошка. Этюд о страхе - Эллери Куин

— Ах, Уотсон, как бодрит свежий воздух приближающейся зимы.

В тот момент я не разделял этого мнения, ибо воздух в купе был отравлен вонючей сигарой, которую держал в зубах старый хмурый шотландец, ехавший вместе с нами. Холмс, казалось, не замечал дурного запаха. За окном вспыхивали яркие осенние краски листьев.

— О, Англия, Уотсон, сей второй Эдем, почти что рай!

Я узнал перефразированную цитату[5] и был вдвойне поражен. Мне, конечно, была известна сентиментальная жилка в характере моего друга, но он редко допускал, чтобы она пробила броню научного склада его натуры. И все же гордое сознание принадлежности к своей стране по праву рождения — это национальная черта британца, и Холмс не был исключением.

По мере того как мы приближались к цели нашего путешествия, его жизнерадостный вид сменился задумчивой миной. Мы проезжали по болотистой местности, вдоль бесконечной трясины и вязких кочек, которые, подобно струпьям, уродовали лицо Англии. И словно природа решила создать подобающий фон, солнце скрылось за густыми облаками, и, казалось, мы погрузились в вечные сумерки.

Вскоре мы сошли на платформу небольшой деревенской станции. Холмс засунул руки в карманы, его глубоко посаженные глаза горели, как это часто бывало, когда он был захвачен очередной проблемой.

— Вы помните дело Баскервилей, Уотсон, и проклятие, которое омрачало их жизнь?

— Еще бы.

— Мы находимся недалеко от их владений. Но, конечно, мы направляемся в противоположную сторону.

— Тем лучше. Эта собака — порождение ада — все еще преследует меня во сне.

Я был заинтригован. Обычно, когда Холмс приступал к расследованию, он тщательно осматривал окружающую местность, мгновенно замечал каждую сломанную ветку и не обращал внимания на пейзаж. В такие моменты воспоминания были бы неуместны. Теперь его движения были нервными, беспокойными, словно он жалел, что поддался импульсу и отправился в путешествие.

— Уотсон, — сказал он, — давайте наймем повозку и побыстрее покончим с этим делом.

Пони, которого мы заполучили, несомненно, был сродни тем диким лошадкам, которые носились среди болот, но был достаточно послушным и резво бежал по дороге от деревни к владениям Шайрсов.

Вскоре показались башни замка Шайрс, придававшие еще более меланхолический вид местности.

— Охотничьи угодья там, дальше, — заметил Холмс. — Земли герцога разнообразны.

Он обвел взглядом представившуюся нам картину и добавил:

— Сомневаюсь, Уотсон, чтобы в этой зловещей каменной махине нас встретил веселый краснощекий хозяин.

— Почему вы так думаете?

— Люди с длинной родословной обычно отражают колорит окружающей среды. Вспомните Баскервиль-холл: там не было ни одного жизнерадостного лица.

Я не стал возражать. Мое внимание было приковано к унылой серой громаде замка. Некогда он был окружен рвом и имел подъемный мост. Однако нынешние поколения вверили защиту своей жизни местной полиции. Ров был засыпан, и цепи подъемного моста не издавали скрипа уже много лет.

Дворецкий провел нас в холодную сводчатую гостиную, спросив наши имена, как Харон, переправлявший через Стикс. Вскоре я убедился в точности предсказаний Холмса. Более холодного и неприступного человека, чем герцог Шайрский, мне редко приходилось встречать.

Он был небольшого роста и производил впечатление чахоточного. Но это мне только показалось. При ближайшем рассмотрении у него оказался вполне здоровый цвет лица, и я почувствовал жилистую силу в его внешне хрупком теле.

Герцог не предложил нам сесть. Он отрывисто сказал:

— Вам повезло, что застали меня здесь. Еще час, и я уехал бы в Лондон. По какому вы делу?

Тон Холмса не выдавал его реакцию на дурные манеры аристократа.

— Мы постараемся не злоупотребить вашим временем дольше, чем это необходимо, ваша светлость. Мы приехали лишь для того, чтобы передать вам это.

Он протянул футляр с хирургическими инструментами, который мы завернули в простую оберточную бумагу и запечатали сургучом.

— Что это такое? — спросил герцог, не двигаясь.

— Я думаю, ваша светлость, — ответил Холмс, — что вам лучше самому вскрыть пакет и посмотреть.

Нахмурясь, герцог Шайрский развернул пакет.

— Где вы это взяли?

— К сожалению, я должен сперва просить вашу светлость опознать это как вашу собственность.

— Я никогда не видел этого раньше. Почему вам пришло в голову принести это мне?

Герцог открыл крышку и смотрел на инструменты, казалось, с неподдельным удивлением.

— Если вы отогнете подкладку, то обнаружите под ней причину, побудившую нас сделать это.

Герцог последовал совету Холмса, по-прежнему сохраняя недовольный вид. Я внимательно следил за тем, как он рассматривал герб, и наступила моя очередь удивляться. Выражение его лица изменилось. Тень улыбки тронула его тонкие губы, глаза оживились, и он смотрел на футляр с глубоким удовлетворением, чуть ли не с торжеством — иначе я не мог охарактеризовать его взгляд. Затем столь же быстро это выражение исчезло.

Я взглянул на Холмса в поисках объяснения, зная, что он не мог не заметить реакции аристократа. Но его проницательные глаза были полуприкрыты веками, лицо непроницаемо, как маска.

— Я уверен, ваша светлость, что вы получили ответ на свой вопрос, — сказал Холмс.

— Конечно, — ответил герцог небрежным тоном, словно отметая это дело как не представляющее никакого интереса. — Этот футляр мне не принадлежит.

— Тогда, быть может, ваша светлость укажет нам владельца?

— Полагаю, что это мой сын. Футляр, без сомнения, принадлежал Майклу.

— Он взят из лондонского ломбарда.

Герцог скривил губы в жестокой усмешке.

— Не сомневался в этом.

— В таком случае, если вы дадите нам адрес вашего сына…

— Сын, о котором я говорю, мистер Холмс, умер. Это мой младший сын.

Холмс мягко сказал:

— Я искренне сожалею, ваша светлость. Он умер от болезни?

— От очень тяжелой болезни. Он умер уже шесть месяцев назад.

Ударение, которое аристократ делал на слове «умер», показалось мне странным.

— Ваш сын был врачом? — спросил я.

— Он учился на медицинском факультете, но потерпел неудачу, как, впрочем, во всем остальном. И поэтому он умер.

Снова это странное ударение. Я посмотрел на Холмса, но его, казалось, больше интересовало пышное убранство этой сводчатой комнаты: взгляд его перескакивал с одного предмета на другой, а мускулистые руки были сцеплены за спиной.

Герцог Шайрский протянул футляр Холмсу.

— Поскольку, сэр, это не моя вещь, я возвращаю ее вам. А теперь прошу меня извинить, я должен собираться в дорогу.

Я был удивлен поведением Холмса. Бесцеремонное обращение с нами герцога не вызвало у него ни малейшего возмущения, хотя обычно Холмс не позволял никому топтать его коваными сапогами. Он почтительно поклонился и сказал:

— Не будем вас более задерживать, ваша светлость.

Поведение герцога было по-прежнему грубым. Он и не подумал дернуть шнурок звонка, чтобы позвать дворецкого, и нам пришлось самим отправиться на поиски выхода.

Как оказалось, нам повезло. Когда мы пересекали величественный холл, направляясь к наружной двери, из бокового входа вошли двое — мужчина и ребенок.

В отличие от герцога их вид не был враждебным.

Ребенок — девочка лет девяти-десяти — посмотрела на нас, и радужная улыбка осветила ее бледное личико. Мужчина, подобно герцогу, был хрупкого телосложения. Быстрый взгляд его больших блестящих глаз устремился на нас с вопросом, но выражал не более чем любопытство. Его смутное сходство с герцогом Шайрским позволяло сделать лишь один вывод. Это был другой его сын.

Появление этой пары не показалось мне чем-то необычайным, но, как видно, смутило моего друга Холмса. Он резко остановился, и футляр с инструментами, который он нес, упал. Рассыпавшиеся стальные инструменты загремели на каменном полу, и эти звуки отозвались во всем громадном холле.

— Какой же я неуклюжий! — воскликнул Холмс и с еще большей неуклюжестью загородил мне дорогу, когда я хотел собрать инструменты.

Мужчина с улыбкой подскочил и, опустившись на колени, сказал:

— Позвольте мне, сэр.

Столь же поспешно подбежала и девочка.

— Я помогу тебе, папа.

Мужчина улыбнулся еще шире.

— Конечно, дорогая. Мы вместе поможем джентльмену. Ты можешь подавать мне инструменты. Но осторожно, смотри не порежься.

Мы молча наблюдали, как девочка подавала отцу блестящие инструменты один за другим. Его трогательная любовь к ней была очевидна. Он нехотя отрывал от нее взор, когда быстро клал инструменты в соответствующие углубления.