Пригоршня прозы: Современный американский рассказ - Рик Басс

— Из нашего следующего сюжета, — продолжает она, — юные телезрители узнают о том, как проходил сегодня праздник в одном из многочисленных летних лагерей на Юге.

На экране начинают мелькать белые детишки, они разводят костры, бегают по лесу, а Дарнелл говорил.

— Будьте так любезны, — и тянет меня с кушетки.

— Я скоро вернусь, Малыш, — говорит он. — Ее папаша, наверно, уже на ушах стоит, так что мне надо поспешить.

Я только хочу вставить слово, как слышу, что кресло под мистером Таккером начинает скрипеть.

— Все, взяли его, — говорит Малыш отцу Дарнелла, и меня тут же выталкивают за дверь.

Сиденье в машине такое же теплое, как и кушетка. Я целую Дарнелла в шею и вообще отвлекаю от дороги. Теперь я не увижу его целую неделю. Я смотрю в окно, вижу Лестера и Тимми, Дарнелл сигналит им, но не снижает скорости. Странная штука, мне кажется, что мы по-прежнему плотно закупорены, хотя все окна в машине открыты. Я расстегиваю рубашку на Дарнелле и, когда мы проезжаем мимо фабрики Каналеса, хватаюсь за руль.

— Остановись на минутку, — говорю я ему, и он позволяет мне свернуть на стоянку.

В голове у меня такая каша, как после урагана зимой, когда в одну кучу смешиваются коробки, пальмовые листья и перекати-поле. Я хочу сказать ему, что боюсь за него, боюсь каждый день, но он ведь не станет слушать, я знаю.

— Давай к фабрике, — шепчу я, но сейчас выходной, и я не могу услышать свой любимый пряный запах.

Я тяну Дарнелла вниз, на сиденье, а он мягко так говорит:

— Ты знаешь, у меня нечем предохраниться. Я об этом не подумал.

— Знаю, — говорю я, и целую его глаза, и кладу пальцы веером ему на спину.

И думаю, что, если сейчас над нами пролетит вертолет, светя своим прожектором, они оттуда увидят, что мои руки прикрывают шею Дарнелла сзади, там, где кожа такая мягкая и нежная.

Susan Straight «Two Days Gone»

Copyright © 1990 by Milkweed Editions

Опубликовано в «Норт америкен ревю»

© А. Сошальский, перевод

Аллен Вир

Техасская cвадьба

Единственная дверь в комнате без окон отворяется и впускает внутрь плеск дождя, поливающего улицу; луч света косо ударяет в ряды бутылок и стаканов. Человек в длинном клеенчатом плаще, хлопающем по ногам, входит в бар. На мгновение наклоняет голову, словно в молитве, и вода потоком стекает с широких полей его шляпы.

— Проклятая галвестонская погода, — говорит вошедший, ни к кому не обращаясь. — Льет как из ведра, но солнце светит. — Он останавливается у стола рядом с дверью, за которым между двух мужчин сидит шлюха. Обе руки ее заняты делом — по руке на коленях у каждого.

— Дождик с солнцем, — откликается шлюха. — Дьявол бьет свою жену.

Человек вдет к стойке бара. Вода капает с его плаща и растекается по утрамбованному земляному полу; сапоги кажутся огромными от налипшей грязи. Левый глаз словно застыл и вовсе не двигается, правый прыгает, словно блоха. Над верхней губой, как тонкие белые усы, тянется шрам. Человек сует руку под дождевик, и на стойку брякается длинноствольный армейский пистолет. Правая рука покоится на рукоятке пистолета, левая лежит рядом. Обе они коричневые, как доски бара, если не считать темного витого шрама на тыльной стороне левой кисти, похожего на дырку от сучка. Указательный палец этой руки заканчивается на второй фаланге, остальные кончики пальцев расплющены, грязь черными, как деготь, полумесяцами набилась под толстые ороговевшие ногти. Рука со шрамом непринужденно, естественным движением, тянется глубоко вниз за стойку и возвращается с полной бутылкой рома. Прихватив мелкими желтыми зубами кончик пробки, человек тянет бутылку от себя и выплевывает пробку под ноги, в плевательницу. Глядя неподвижным глазом в пустоту, наклоняет бутылку и несколько мгновений поливает ромом стойку, пока бармен не подставляет под струю пустой стакан. Пальцы левой руки разжимаются, чтобы принять его. Правая рука не сдвинулась с пистолета. Он затыкает бутылку розовым обрубком пальца и, запрокидывая одновременно стакан и бутылку, пьет до дна, не пролив ни капли.

От этого человека пахнет, как от мокрой собаки. Его имя — Портис Гор, но зовут его обычно Глаз. В Галвестоне он для того, чтобы встретить корабль с иммигрантами из Германии и сопроводить их в одну из колоний Билса. Глаз обычно попадает в грязь там, где другой купался бы в деньгах. Перед войной Глаз работал на судне, очищавшем побережье от обломков кораблекрушений, начиная с Галвестона и до бухты Аранзас. Но блокада унионистов положила конец судоходству, а затем, словно по волшебству, тихая погода положила конец штормам, и он нанялся к посреднику по раздаче земельных ссуд — выбивать платежи. Спор о правах на имущество едва не стоил ему жизни, но он всего-навсего потерял кончик пальца — а верхняя губа к его удивлению приросла на место. Когда Техас отделился, он стал перегонщиком скота, чтобы избежать мобилизации. Техасский скот гнали в Нью-Орлеан для снабжения голодных войск конфедератов.

— А теперь, — бурчит Глаз, — когда мужчины ушли на войну, столько скотины в Техасе разбежалось по степям, что цена стала доллар-другой за голову. Можешь заполучить столько, сколько сумеешь, поймать и заклеймить, но кому это нужно при таких ценах?

— Известно, с деньгами проблема, — говорит шлюха.

— Если я пустой, — говорит Глаз, — чувствую себя убогим.

Шлюха зыркает на него со своего места между двумя мужчинами. Не переставая работать обеими руками, спрашивает:

— Насколько убогим?

— Достаточно убогим, — отвечает Глаз.

Достаточно убогим, чтобы делать то, что он делает.

Хозяин бара наливает его стакан до краев.

— Если вы думаете, что краснокожие индейцы — скупердяи, вы не станете возить иммигрантов. Я так взялся за эту работу. Прошлой осенью сел на пароход, за тридцать шесть часов доехал до устья Миссисипи. У Пас-а-Лутр баркас переправил меня с парохода на «Заверение», отплывающее обратно в Бремерхавен. Уже это было плохо, когда там была только команда, да я, да вдоволь припасов. Но плавание с иммигрантами — это хуже, чем дурной сон, и если я влезу еще раз на этого брыкливого морского коня, то только в кошмаре. «Заверение», бригантина Радилфа и компании, — это старое грузовое судно, переоборудованное для перевозки иммигрантов. Крепко построено, но теперь слегка протекает. Солидная, но тихоходная посудина.

Две мачты, понимаешь, — фок-мачта с прямым вооружением, и на обеих мачтах прямые марсели.

Шлюха вертит глазами; на нее не производит впечатления его морской жаргон.

В Бремерхавене корабль стоял на якоре четыре дня и четыре ночи, принимая груз и продовольствие. Четыре дня Глаз бродил по этому городу, и ни разу не проглянуло солнце. Но тут хотя бы влажно и зелено. На судне работают конопатчики, запах смолы и дегтя жжет глаза и ноздри, поселяется в горле. Корабельный плотник заменяет прогнившие доски в кормовой части трюма. Там нет ничего, кроме огромных балластных камней и соленой зловонной трюмной воды; брюки от нее чернеют до колен. Звук плотничьего молотка гулко раздается в сыром темном пространстве. Плотник перестает стучать и вытирает лицо рукавом. Не беспокойся, говорит он Глазу, корабль строен из хорошего выдержанного дуба. Если начнется течь, значит, конопатчики проспали. Тогда придется в очередь ставить на помпы бедных поселенцев.

Четыре дня прошло. Ремонт закончен. Запасы пополнены. Из Бремена на крытых речных лодках прибывают иммигранты. Деревянные клети, набитые их пожитками, плывут по воздуху в трюм и размещаются рядом с корабельными запасами соленой свинины и говядины, гороха, бобов, риса, кислой капусты, картофеля, муки и чернослива. Тут же — бочки с водой, бочонки с маринованной селедкой от морской болезни и мешок с лечебными средствами — хинином и глауберовой солью.

Восьмое мая. Якорь пошел вверх. Раз-два, взяли. Поднять парусину. Слуш-сэр, поднимаем. Корабль движется медленно, тяжело, обремененный слишком большим грузом надежд и страхов. Глазу приходилось ночевать в пустыне и прериях, но на море ночи самые темные из всех, что он знал. Здесь, в этих тесных каютах, воздух вокруг тебя затхлый и пахучий, солома нашептывает сказки при каждом движении, а бортовая и килевая качка напоминают тебе, как далеко ты оторвался от твердой земли.

Дети плачут. Мужчины мечтают о глотке вина и о куреве, но вина выдают понемногу, а курить внизу запрещено. (Пожар на море — об этом страшно подумать.) От гороха и бобов пучит живот. У каждого второго — морская болезнь. Помойные ведра наполняются и опорожняются. Мужчины, женщины и дети лежат среди запаха собственных тел и молят Бога, чтобы даровал сон. Воды не хватает; никто не моется, пока не пойдет дождь.

Седьмое июня. Свисток боцмана — словно вскрикнула старая птица. Если не считать длинного списка необходимых вещей, книги советов для иммигрантов пригодятся вам только в Техасе. Там ни слова нет о штормах, вздымающих воду со дна океана до парусов судна. Убрать паруса на стеньгах! Нельзя отличить небо от моря — и то, и другое серо-зеленое, ледяное, солено-жгучее и воет, как безумное. Паруса спущены, но ветер цепляется за мачты. Верхняя палуба осклизла от рвоты, морской воды и дождя. Ни в одной книге не сказано о лице капитана Генри — посмотришь и напустишь в штаны от ужаса.