По ту сторону рассвета - Ольга Чигиринская

— Так что ж, и не любить никого? — Хуор налил всем еще пива. — Не согласен я!

— Балда ты, братец, — нежно сказал Хурин. — Как будто тут ты решаешь — любить, не любить… Судится тебе — полюбишь, никуда не денешься… Только любовь — это как на лодке-водомерке по горной речке: на миг дрогнешь, выпустишь из рук весло — и все, размажет тебя по камушкам. Вот, Берен соврать не даст…

У Берена екнуло сердце. А Хурин-то откуда знает?

— …Его оруженосец так свою жену любил, что предал ради нее и друзей, и господина. Но — Берен, твоя воля, ты всех родичей там потерял; а только я его судить не берусь, и Морвен не берется, хотя отца из-за него лишилась.

— На самом деле — и я не берусь, — Берена передернуло от воспоминаний. — К балрогам такие разговоры, Хурин. Давай лучше выпьем и речку послушаем. Она у вас веселая…

— Нен Лалаит, — в голосе Хурина пела нежность. — Я так дочку назову — Лалаит.

— Урвен, — Хуор растянулся на траве. — Если Эледвен после всех этих мучений даст заделать себе еще и дочку, то назовет ее не иначе как в честь бабки: Урвен.

— А я все равно буду звать Лалаит, — уперся Хурин. — Лалаит, и все! Чтобы смешливая была, певучая и быстрая, как эта речка.

— Размечтался…

Берен смотрел на братьев, и они нравились ему все больше. Хурин, даже произнося мрачные, казалось бы, вещи, все равно излучал неистребимую жажду жизни и любовь к ней. Хуор светил вроде бы отраженным светом — но тоже ярко. Понятно, почему обожженные войной Морвен и Риан так тянулись к этим молодым вождям: находиться радом с ними было все равно что… все равно что сидеть хорошей ночью на берегу Нен Лалаит.

Хурин, кроме этого, был еще и тверд как кремень. Берен и про себя знал, что сделан не из жести — но он знал и то, что Хурин сильнее. Их обоих довольно трудно было бы сломать, но по разным причинам: Берен, чтобы не сломаться, готов был прогнуться достаточно низко — и, стряхивая груз, выпрямиться, подобно стальному пруту двойной закалки. Хурин же больше напоминал стержень медленной долгой закалки, который невозможно ни согнуть, ни изменить его форму ковкой: в каком виде он вышел из горна, в таком и пребудет до конца. И если сломается — то невосстановимо, навсегда.

Где-то им было легче, чем их родителям: для тех рушился порядок устоявшийся, незыблемый. Почва уходила из-под ног. Для них же этот порядок еще не стал чем-то привычным, они быстро приспособились к новому миру: к миру войны. Скоро привыкли делить людей на своих и врагов, душевно изготовились к неизбежным потерям, и смерть заняла в их сознании не меньше места, чем жизнь. Она и раньше не была оставлена без внимания: в героических песнях, принесенных с востока, то и дело прославлялась чья-то доблестная смерть. Хорошая смерть — вершина жизни, оправдание всему, что в ней было неправильного. Седьмое поколение эдайн увидело другую смерть: жестокую, горькую и бесславную. Некому оплакать, некому сложить песню, и можно утешиться лишь тем, что ты все-таки выполнил свой долг до конца. Многие не выдержали. Предпочли — выжить. Предателями, рабами, но — выжить. Можно ли осуждать? Кого время оправдает — тех, кто бился до последнего и вместе с кем погиб Дом Беора? Или тех, кто сумеет, пригнувшись, припав к земле, сохранить свой род — чтобы, возможно, через века, снова воспрянули беоринги?

А ведь отец убил бы Мэрдигана, — подумал Берен. Выслушал бы — и убил…

Они еще долго говорили — Хурин и Хуор рассказывали, как защищали перевалы, Берен — о битве при Кэллагане и об отряде отца, и о своих одиноких вылазках… Гулянка стихла, пиво уже не вмещалось, закуска кончилась. Упали первые капли дождя.

— Вернемся, — сказал Хурин. — Надо же когда-то и спать.

Они вернулись в сад через калитку, прошли сонным подворьем и вошли в дом задней дверью.

Гили еще не вернулся — впрочем, сетовать было не на что, так как Берен сам отпустил его на гульбище и не сказал, к какому сроку вернуться. Горец разделся и лег.

Проснулся от того, что рядом кто-то есть. Быстрее, чем успел подумать, подхватился и стиснул рукой запястье пришельца. Запястье было тонким, широкий рукав упал к локтю, обнажив округлое предплечье.

— Сильмарет, — прошептал Берен. — Зачем ты здесь?

— Не шуми, — женщина высвободила руку. — Поговорить с тобой хочу, с глазу на глаз. Ведь столько лет я тебя не видела, и увидеть отчаялась…

Она села рядом на постель, и Берен почувствовал, что она слегка дрожит — и не только от утреннего холода. На ней была шерстяная юбка поверх рубахи, на плечах — платок, прикрывающий низкий вырез и голые плечи. Нет, она пришла сюда не как обольстительница, и держалась не как обольстительница, но уже одно то, что она вошла одна в комнату, где спит один мужчина (Гили, поросенок, так и не явился), не побоявшись застать его нагим (а он, нечасто ночевавший в постели, позволил себе такую роскошь) — это было уже довольно далеко за пределами приличия. Она пришла не соблазнять, но… Берен посмотрел ей в глаза и она не отвела взгляда… Была бы не против, если бы он последовал полусознательному желанию своего тела: обнять ее и привлечь к себе?

— Отвернись, — сказал он. — Я хоть штаны надену.

Она повернулась лицом к двери и, пока он одевался, проговорила:

— Если ты боишься, что худое подумают — так давай на двор выйдем. Все равно ведь пойдешь.

Берен мысленно согласился с ней.

Она дождалась его у ворот и дальше они пошли вместе — Берен решил заодно поискать Гили. После ночного дождя стоял туман, и ничто не обещало погожего дня.

— Ты говори, — сказал Берен.

— Возьми меня замуж.

На миг он остолбенел. Не от того, с какой прямотой прозвучала просьба — в конце концов, Сильмарет была вполне зрелой женщиной, старшей в своей маленькой семье и за нее ответчицей; знала, что Берен сегодня-завтра уедет и нет у него времени на все, что положено по обычаю: назначение свадебных родителей, засылку сватов, обмен подарками… будь он свободен — он бы и сам посватался к кому-нибудь так же скоро и просто. Он остолбенел от того, как близко угадал цель ее утреннего прихода и от того, как это перекликалось с его вчерашними предчувствиями… И как это было близко к тому, чего он порой малодушно желал.

Правда Беора не запрещала брать вдову брата, тем паче — двоюродного; в старые времена обычай даже требовал это делать, чтобы не сиротить детей. Сильмарет была еще молода, хороша собой — если прогнать тень с ее лица, так была бы и красива. Никто и слова бы ни сказал. И так просто решился бы спор с сыновьями Феанора… Любовь? Он был бы хорошим мужем ей и хорошим отцом Риан — зачем для этого любовь? Зачем зазубренный шип, который вонзают в сердце и проворачивают каждый раз, когда ты думаешь о любимой? Но он есть, этот шип, и Берен им пронзен, и большего счастья ему не нужно…