Управляемая демократия: Россия, которую нам навязали - Борис Кагарлицкий

Конечно, «открытые» издержки олигархов и новых русских представляли лишь часть общих расходов на приватизацию. Надо было платить большие взятки чиновникам всех уровней, занимавшихся этим процессом. Между тем новые хозяева на самом деле были не так уж богаты. У них не было средств на инвестиции, на развитие производства, а затраты на приватизацию нужно было немедленно вернуть. Потому предприятия стали не более чем источником ресурсов. Если они могли производить что-то ценное, они должны были работать до тех пор, пока не развалятся машины. Если они не могли выгодно продать свой товар на рынке, их можно было использовать как резервуары металлолома. О том, чтобы модернизировать или реструктурировать предприятия, не могло быть и речи.

«Действовали олигархи в такой ситуации двумя способами, — отмечает московский деловой еженедельник. — Первое их соображение состояло в том, что даже если завод и не приносит реальной прибыли, он пока работает, все равно приносит какую-то выручку. Потому ее можно куда-нибудь (лучше в заграничный офшор) спрятать до лучших времен — например до тех, когда промышленные инвестиции в России начнут вдруг давать отдачу. Ну а пока это время еще не наступило, часть дохода вполне естественно направить на удовлетворение личных нужд.

Второе соображение было более оригинальным. Единственная остающаяся еще возможность преобразовать существующие предприятия в “западные” — это прямая поддержка властей. Несмотря на все сделанные авансы и пресловутую “дешевизну” залоговых аукционов»[208].

Бизнес нуждался в поддержке правительства. Но у государства денег не было именно потому, что все лучшие объекты были уже приватизированы за бесценок. Возникла парадоксальная ситуация — чем больше предприятий приватизировалось, тем больше становилась осознаваемая самим бизнесом потребность в государственном вмешательстве. И чем больше была потребность в государственных инвестициях и кредитах, тем меньше денег на эти цели было у правительства.

В итоге эффективность падала, энергоемкость и другие издержки производства росли. При сокращении прибылей увеличивалась нагрузка на окружающую среду. Производство снижалось даже в конкурентоспособных отраслях.

Поскольку перераспределение собственности — не только первичное, в 1991 —1993, но и вторичное, в 1994— 1995 гг., — происходило не по рыночным принципам, то и ценовой механизм в полной мере работать не мог. С одной стороны, предприятия, испытывавшие дефицит финансовых средств, прибегали к бартеру, взаимозачетам, использовали всевозможные денежные суррогаты. Все оказывались должны всем. А с другой стороны, огромные средства проходили мимо рынка. Они либо циркулировали в коррупционно-политических структурах, либо концентрировались в финансовых учреждениях, кредитовавших государство и друг друга. «В рамках этой экономики, — пишет экономист Андрей Колганов, — возникает и своеобразный механизм ценообразования, потому что цены на товары, продаваемые за «живые» деньги, и цены на товары, продаваемые за долговые обязательства, это совершенно разные цены. Причем цены на товары, продаваемые за долговые обязательства, определяются не текущей рыночной конъюнктурой, а специфическими взаимоотношениями между конкретными контрагентами. Уровень этих цен может колебаться в совершенно немыслимых пределах, причем установить эти пределы невозможно. Здесь существует многослойный механизм сокрытия реального содержания этих отношений. И криминальная сторона здесь, конечно, играет весьма существенную роль»[209].

Описанный механизм мало отличается от того «серого» рынка, который существовал между предприятиями в конце советской эпохи. Разница лишь в том, что в конце 1980-х экономисты утверждали, что с проведением приватизации и либерализации цен подобные явления исчезнут сами собой. Произошло же прямо противоположное — сфера «серого» и черного рынка начала стремительно распространяться, подчиняя своим законам остальные элементы экономики.

Еще одним важным результатом второго этапа приватизации оказалось то, что неэффективный частный бизнес оказался полностью на содержании государства. Резко сократившийся государственный сектор показывал гораздо лучшие экономические результаты, нежели приватизированный. По подсчетам экспертов, к концу 1996 г. «88% промышленных предприятий перешло в частные руки, при этом производимая ими продукция составляла лишь 22% от общей, и работало на них 26% всех занятых в промышленности. В то же время предприятия, сохранившие долю государственной собственности, они же крупнейшие производители, выпускали 65% общего объема продукции, давая работу 57% занятых, составляя при этом лишь 6% от общего числа промышленных предприятий. Находящиеся в безраздельной государственной собственности предприятия составляли всего 2,6% от общего числа, с долей в производстве 4, а в общей занятости — 2%»[210]. Государственные и полугосударственные предприятия отличались и более высокой производительностью труда, и более высокой производственной дисциплиной. Массовые увольнения имели место при всех формах собственности. Существенно, однако, то, что происходило на полугосударственных предприятиях. Если инвестиции поступали туда почти исключительно за счет правительства, то прибыли распределялись в пользу частных акционеров. В ряде случаев государство вообще отказывалось от своей доли прибылей. Так, в крупнейшей российской компании «Газпром» правительство не только отказалось от своей доли дивидендов (ради инвестирования этих средств в развитие отрасли), но и передало свой пакет акций (35%) в траст администрации компании (фактически — частным акционерам).

Поскольку госсектор не справлялся с возрастающей нагрузкой, а аппетиты частного сектора постоянно росли, правительство вынуждено было повышать налоги. В России при отсутствии прогрессивного налога на большие и сверхбольшие доходы облагалась налогами даже минимальная заработная плата, не обеспечивающая работникам физического выживания. Мелкий бизнес был бы полностью удушен налогами, если бы не перестал их платить. Поскольку уклонение от налогов стало общенациональным спортом, не могла не усиливаться коррупция государственного аппарата. Государство ослабевало, а функции поддержания порядка и регулирования жизни все больше приватизировались различными сообществами (от мафии и землячеств до местной администрации и тех же государственных служащих, действующих неофициальным образом).

В российском опыте нет ничего уникального. Страны, следовавшие рецептам МВФ, повсеместно переживали развал промышленности, работающей на внутренний рынок. Напротив, страны, отвергшие неолиберальные рецепты, будь то Китай или Белоруссия, достигли в те же годы высоких темпов экономического роста. Сохранив предприятия, работающие на внутренний рынок, они смогли увеличить и промышленный экспорт.

Развал внутреннего рынка увеличивал заинтересованность новых хозяев России в рынке международном. Международный валютный фонд не скрывал своего желания интегрировать Россию в мировую экономику, прежде всего как поставщика сырья и энергоносителей для Западной Европы, о чем открыто писалось в его документах, начиная с 1990 г. Для того чтобы промышленность могла быть конкурентоспособной, ее нужно модернизировать, нужно вкладывать деньги. Но денег не было, и конкурентоспособность промышленности неуклонно снижалась. Напротив, нефть и газ можно было вывозить независимо от уровня эффективности производства.

Эффективность в добывающей промышленности тоже падала, и дефицит инвестиций в середине 1990-х здесь тоже сказывался. Росли потери сырья, измерявшиеся миллионами тонн «пролитой» нефти и газа, ушедшего на «отопление неба». В таких условиях, в краткосрочной перспективе наращивать экспорт можно было двумя способами — увеличить производство или сократить спрос на внутреннем рынке. Первый способ требовал огромных капиталовложений, второй не стоил практически ничего. Легко догадаться, какой был сделан выбор. Именно второй период «реформ», начавшийся в 1994 г., стал временем одновременно укрепления рубля и роста экспорта. На первый взгляд это кажется противоречием, ведь удорожание рубля должно было ударить по экспортерам. Но это было время, когда мировая капиталистическая экономика находилась на подъеме. Цены на нефть, газ, цветные металлы росли в любом случае. Более того, они росли быстрее, чем цены на промышленные изделия. Зато дорогой рубль помогал подавить отечественную промышленность. Ее продукция оказывалась неконкурентоспособны даже на внутреннем рынке. Производство сокращалось. Ресурсы высвобождались для экспорта. А на вырученные деньги ввозились импортные потребительские товары. Дорогой рубль сделал импорт дешевым. Экспортеры вкладывали свои деньги и в импортные операции, в банковский сектор и в сферу услуг, наживая дополнительную прибыль. А в Москве и Санкт-Петербурге рос и процветал новый средний класс, потребляющий эти товары, обслуживающий новых господ. Олигархии нужны были грамотные менеджеры и хорошие парикмахеры, специалисты по ремонту «мерседесов» и лояльные идеологи, надежные охранники и ангажированные журналисты. Все они в свою очередь становились клиентами друг у друга. Улицы Москвы заполнились тысячами превосходных западных автомобилей, расцвели бутики, а курорты Средиземноморья заполнились русскими туристами. В то время как в провинции большинство семей было вынуждено отказаться от подписки на ежедневные общенациональные газеты, бурный рост переживал рынок элитных «глянцевых» журналов. Телевидение показывало новейшие голливудские ленты, оплаченные за счет рекламы импортных товаров.