Дары Кандары.Сборник(СИ) - Батхен Вероника Владимировна

кружева.

– Время уносит все; длинный ряд годов умеет менять и имя, и наружность, и характер, и судьбу, как

говаривал старик Платон. Вы, случайно, не читали Платона? А я вот, знаете ли, водил близкое знакомство –

корешок переплета, правда, был жестковат…

Читать платье не умело, и разговаривать не хотело. Но философствующему крысу это не помешало –

устроившись поудобней на расшитой подушке для ног, он продолжил вещать, в задумчивости покусывая

собственный хвост.

– Кажется, я нашел достойного собеседника. Платон мне друг, но и истина порой обходится не

дороже сырной корочки в сытый день. Да не пугайтесь так, не дрожите вашими глупыми бантами! Пока мне

интересно беседовать, никто вас не съест, даже лапкой не тронет!

Страх ослаб, а затем и совсем исчез. Под неумолчный писк серого ценителя античной мудрости

платье тихонечко задремало. Так и пошло – дни тянулись за днями, недели за неделями, на чердаке

становилось то теплее, то холоднее, изредка с чердака капало и тогда прибегали служанки с тазами, иногда

снизу заносили очередную ненужную рухлядь. Однажды платье увидело и вредный черный роброн, но

разговаривать с ним не стало. Время шло, крыс старел, толстел и хромал, потом его место занял столь же

просветленный сын, затем внук – тот любил поваляться на пыльном кружеве, декламируя волнительные

рондели…

А потом появились поденщицы в белых косынках и аккуратных передниках. Окна раскрыли настежь,

старые вещи стали вытаскивать прочь – дом продали, рухлядь отправили на помойку. К пыльной ткани

несчастного платья впервые за много лет прикоснулись теплые руки.

– Мари, Жанетт, поглядите какая прелесть! И оно ведь никому не нужно, правда? Позвольте, я его

заберу!

Платье бережно упаковали в серый мешок и понесли по улице. Новый дом оказался куда скромнее – в

шкафу вместо бархата и атласа тихо висели льняные юбки, шерсть и сукно. Благородный наряд вызвал у

них совершенно детский восторг и платье приободрилось. Его долго стирали в трех водах, срезали пышные

банты и половину кружев, заузили юбки и немного расставили корсаж. А затем, затем…

Маленькая церковь в предместье, конечно, не шла ни в какое сравнение с роскошью Сен-Жерве. Но

все же это была настоящая свадьба! Горели свечи, пели мальчики, кюре читал положенные молитвы и рядом

с платьем красовался восхитительный черный костюм. А потом на ступеньках подружки осыпали невесту и

жениха розовыми лепестками. И вечером они танцевали в кафе, кружились без остановки, задевая юбками

мокрый пол. А ночью, осторожно расстегнутое, оно упало на пол рядом с черным костюмом – вот что такое

счастье!

Платье думало, что на этом его судьба завершилась. Но вышло совсем по-другому. Его аккуратно

отчистили, сложили в сундук, напичкав мешочками с нафталином. А затем стали доставать каждый год, в

день свадьбы. Когда хозяйка Фантина ждала ребенка, она только раскладывала его на постели и улыбалась,

когда беременность завершалась – наряжалась и целый вечер танцевала с мужем на кухне. Она любила

своего Жана и свадебное платье тоже любила. И хозяйским дочерям нравилось разглядывать золотое шитьё,

гладить банты и кружева, а когда мама не видит – примерять на себя чудный наряд. Наконец, старшая из

них, Адель, выросла – и в один прекрасный день платье снова взялись перекраивать, ушивать и удлинять.

И снова гремела музыкой свадьба, кружились юбки, ахали подружки невесты, и тихонько вздыхала

мать. Молодожены уехали в путешествие, вместе с ними платье повидало Прованс, прогуливалось по

улочкам тихого городка со смешным названием Динь-ле-Бен и вернулось назад, благоухающее лавандой.

Новая хозяйка перекрасила платье, придав белизне оттенок топленого молока и надевала его на праздники –

случалось и по десять раз в год. В шкафу к старинному наряду относились с почтением, уважительно

приседали и спрашивали совета. Единственная дочь хозяйки, Полетта, как и её мать когда-то забиралась в

гардероб, чтобы посидеть там тихонько, прижавшись к нежной душистой ткани.

В свой черед и эта девушка собралась замуж, сияющая и гордая с веночком из флер-д-оранжа в

пышных кудрях. Счастливый жених на руках снес невесту со ступеней церкви, а потом, вечером, в

нетерпении вырвал две застежки из ослабевшей ткани. Платье вздрогнуло – не столько от обиды, сколько от

дурного предчувствия. Оно не ошиблось – пришла болезнь. После рождения дочки Полетта начала чахнуть

и в считанные недели истаяла. Супруг погоревал в меру – и женился на другой, шумной, крикливой тетке.

Вещи прежней хозяйки скопом отправились на чердак, там же в крохотной мансарде разместили и

падчерицу с няней. Скупая хозяйка считала каждый сантим, приходилось выкручиваться. Спасали золотые

нянины руки. Пышные юбки пошли на подгузники и пеленки для малышки Жюли, из кружев сшили

чепчики и царапки. А расшитый корсаж, пуговки и подкладка пригодились совсем для другого. Всякой

девочке нужны игрушки, мягкие и понимающие друзья – чтобы было кому поплакаться, утыкаясь в

тряпочное плечо мокрой от слез щекой, кого обнять, укладываясь в постель.

Так платье стало куклой. Сперва было до невозможности удивительно – у меня руки, ноги, глаза и

чепчик? Меня одевают и раздевают, катают в колясочке? Мне говорят?

– Дорогая мадемуазель кукла, скушай ложечку кашки за папу, ложечку за няню, ложечку за кота

Фелисьена, две ложечки за мамА на небесах. А за тетю Клодетту пусть свиньи едят знаешь что?

Шаловливая девчонка разражалась хохотом, няня укоряла её, а потом смеялась вместе с нею. И кукла

улыбалась про себя тряпочной блеклой улыбкой. Она полюбила ласковую Жюли, ей нравилось служить

игрушкой, унимать дурные сны, выслушивать детские горести и обиды. А когда на чердак приходили

крысы, злые крысы с усатыми мордами, кукла грозила им тряпочным кулачком и бормотала плохие слова,

которым научилась от няни. В правой ноге она прятала большую цыганскую иглу – пусть только подойдут,

скверные твари, враз уколю! И крысы слушались, уходили грызть свечку, хрустеть хлебными корками,

копошиться в углах.

Девочка потихоньку росла, скудная жизнь ей нисколечко не вредила. Разыскав на чердаке старинную

азбуку, няня стала учить воспитанницу читать – и, конечно же, кукла училась вместе с ней. До Платона они

не дошли, но кое-как разобрать сказку Шарля Перро, песенку матушки Гусыни или стих из псалма могли

обе. Их жизнь переменилась в один момент. Отец застал мадам Клодетту с лакеем, выгнал её из дома, три

дня пил, а, протрезвев, вспомнил, что у него есть дочь. Жюли перевели вниз, накупили ей новых платьев,

книжек с картинками, удивительных фарфоровых барышень, умеющих открывать и закрывать глаза и

пищать «ма-ма». Даже няне достался теплый платок и бутылочка монастырского бальзама, исцеляющего все

болезни. У куклы было время подумать о превратностях судьбы днем, когда Жюли училась или играла с

новыми любимицами. Однако в постель брали именно её, тряпочную подружку. И на прогулку носили её,

сколько бы ни ворчал отец.

У Жюли было доброе сердце и щедрая душа. Увидев в переулке маленькую калеку в поношенном

платьице, которую на руках вынесла из подвала бледная мать, девочка не только вывернула свой кошелек и

отдала беднякам все, что там было, но и подарила несчастной самое дорогое, что у неё оставалось – куклу.

Новый дом оказался самым скверным местом из всех, что видела кукла, и когда-то доводилось видать

платью. Сырость, грязь, вонь, тараканы, крысы, два оборванных сопливых мальчугана, играющих с мусором

на полу и молчаливая Луиза, еле способная поднять руку. В новой хозяйке едва теплилась жизнь, она

неохотно ела жидкий суп, которым пичкала её мать, безразлично относилась к недолгим прогулкам, тычкам