Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941–1945 - Ольга Голубева-Терес

Увидев меня, комэск нахмурилась:

– В чем дело? Почему ты здесь?

– Я… я… искала вас, спросить разрешения…

– Сейчас же марш в казарму! – Она говорила очень громко, и на нас стали обращать внимание.

Сгорая от стыда, я повернулась и побежала к выходу.

Обозленная, влетела в казарму и бросилась на свою койку.

– Встать!

Подняла голову и встретилась с холодными серыми глазами непосредственной начальницы. Было ей лет двадцать пять. Она закончила Военную академию, служила уже несколько лет в армии. Спроси она по-доброму, что со мной случилось, все могло обойтись без осложнений, но мое состояние ее мало интересовало.

– Быстро помыть пол в комнате командиров!

Не удержавшись, я со злостью ответила:

– Барыни, что ли? Сами не помоют?

Ох, что тут поднялось!

– Два наряда вне очереди!

– За что?

– Прекратить разговоры!

– А я и не разговариваю, я спрашиваю: за что?

– Еще два… Кругом!.. Не таких обламывали, – услышала я вслед.

Так началось мое воспитание.

Теперь по вечерам, когда все смотрели кино, я все чаще отправлялась с ведрами и тряпками в умывальник – наводить чистоту. Однажды я мыла там пол. Было тихо. Только постукивали капли, ударяясь о раковины.

Остановившись, чтобы передохнуть на минутку, я закрыла глаза и, вспомнив о доме, улыбнулась. Как удивилась бы мама, увидев сейчас меня в роли уборщицы. И тут у меня что-то подкатило к горлу и через закрытые веки ручейками потекли слезы.

– Леля, – тихо окликнул меня кто-то.

Я открыла глаза и с изумлением посмотрела на подошедшую Дрягину. Еще никто из командиров не называл меня по имени.

– Что с тобой, Леля? – совсем по-домашнему спросила Дрягина.

– Пошлите меня в пехоту, в разведку – куда угодно. Я так больше не могу, – дрожащим голосом сказала я, чувствуя, как по лицу вовсю катятся слезы. – Только и знаешь одни наряды.

– Пойдем со мной.

Мы пришли в учебный класс. Сели у окна. Дрягина внимательно посмотрела на меня и сказала, ласково улыбнувшись:

– Ну, рассказывай…

Я пожала плечами: о чем рассказывать? Да и зачем?

– Ну, не хочешь – не говори. Послушай, что я тебе скажу. Начнем с того, что тебя в армию никто не звал. Бросить маму, уйти от тепла и уюта, стать солдатом – что это? Прихоть сумасбродной девчонки? Я не верю этому. Я знаю, что ты пошла в армию, чтобы не быть в стороне, когда весь наш народ в беде. Ты сама себя призвала в армию. И ты знаешь, какая идет страшная война. Поэтому должна понять, что без строжайшей дисциплины мы не победим… – Дрягина погладила меня по голове. – Не преувеличивай беду. Тебя кто-то обидел?

У меня что-то дрогнуло внутри, то ли от ее такого задушевного голоса, то ли от ее таких добрых, открытых серых глаз. Сдвинулся с места тяжелый камень в душе, и меня прорвало:

– Я же стараюсь. Все делаю, что нужно, и даже…

– Этого мало, Леля. Надо перебороть свою строптивость, быть военным человеком в полном смысле этого слова.

С того памятного вечера дела у меня постепенно пошли на лад. Если раньше в любом замечании я видела придирку, то теперь сама стала относиться к себе придирчивей. И если мне удавалось сделать что-то хорошее, я всегда с благодарностью вспоминала о Дрягиной.

Это чувство сохранилось у меня до сих пор. В армии мне встречалось много людей. Были среди них и хорошие и плохие. Плохие почти не запомнились – они все на одно лицо. Хорош же был каждый по-своему. Дрягина запомнилась мне тем, что, присматриваясь к ней, я впервые поняла, каким должен быть настоящий комиссар.

Дрягина была со всеми нами ровна и приветлива. Бывало, ее упрекали за мягкость: она так и не смогла выковать командирский металл в голосе. Но ее «пожалуйста» было для нас железным приказом, который мы старались выполнить как можно лучше. Я не помню случая, чтобы Дрягина сорвалась, накричала, обидела кого-нибудь. За это мы ее и любили.

Была в полку мастер по приборам Вера Соколова. Говорили, что в тылу осталось у нее двое детей. Муж на фронте без вести пропал или просто перестал ей писать – никто толком не знал. Так или иначе, но случались у Веры срывы в работе и просто в общении. Некоторые считали, что у нее несносный характер. А было той женщине просто очень одиноко, будто горе сжигало ее. Не с каждым поделишься, не перед каждым раскроешься. И вот мы стали замечать, что Дрягина подолгу ведет какие-то разговоры с Верой. О чем они говорили – никто не знал, но мы замечали, что Вера после таких встреч как-то оттаивала, делалась терпимее, сердечнее к нам.

Или, например, была у нас Нина Горелкина. Работала она оружейницей. В работе была ловкой и быстрой, но на собраниях о ней вечно говорили как о нарушителе дисциплины.

– Что ты натворила, Нинка? – спрашивала я у нее.

Она только пожимала плечами да задорно улыбалась. Просто Нина попадалась часто командирам на глаза за недозволенным занятием – стоит и точит лясы с каким-нибудь парнем. Иная тихоня, может быть, в сто раз больше натворит – и ничего. Все ей сходит с рук, потому что держится она всегда в сторонке и за ней никто не наблюдает. А бойкая, смешливая девчонка всегда на виду. Потому о таких легко рождаются различные легенды, где что-то достоверное густо перемешано со всякого рода небылицами и домыслами. И Дрягина не раз вставала на защиту Нины, говоря, что нельзя же ставить в вину человеку его общительность, жизнерадостный характер. Вообще, Ирина старалась судить о человеке прежде всего по его делам, по его отношению к коллективу. Забот у Ирины всегда было много. А ей хотелось еще и летать. Она считала своей обязанностью участвовать в выполнении боевых заданий.

– Не летать мне нельзя, – убеждала она командира полка. – Что же я за комиссар эскадрильи, если буду всем говорить: «Деритесь, летайте», а сама, как мышь, забьюсь в землянку.

– О том, что такое личный пример командира на фронте, я знаю не хуже тебя, – твердо отвечала ей Бершанская. – Но ты мне нужнее на земле, а не в воздухе.

«Война войной, – рассуждала Дрягина, – а человек остается человеком. Что-то надо и для души…» И она организовывала литературные диспуты, налаживала выпуск литературно-художественного рукописного журнала. На выдумки была комиссар неиссякаема. «Завтра после обеда, перед полетами, – объявляла она, – комсомольское собрание с повесткой: «Храни женственность!»

«При чем тут женственность, – скажет иной, – если сразу же после собрания экипажи полетят сбрасывать бомбы на фашистские объекты, а зенитки будут бесноваться, выпуская сотни и сотни снарядов в фанерную машину?» Но комиссар живет не одним днем, она верит, что все мы доживем до победы, и ей совсем не безразлично, какими мы вернемся из ада войны.