Отдельный 31-й пехотный (СИ) - Виталий Абанов

— Да уж. Ежели человек в кусочки пошел, значит последний пуд муки замесили и съели. Давеча встретил бабу с мешком овса на колесах, раздают значит бедным чтобы не померли. А то последнюю лошадь съедят, а без нее — точно голодная смерть. Это все от бескультурья и невежества, у нас в селах никто даже травополье не ведает, я уже про трехполье молчу вообще. Пни не корчуют, пашни не расчищают, потому как всем миром живут. — говорит Пахом, бережно собирая остатки каши со дна миски кусочком хлеба: — никакого понятия об агрокультуре! А ведь трехполье еще при Каролингах придумали!

— Какие ты умные слова знаешь, Пахом, — улыбается Тамара и вытирает руки об фартук: — словно в университетах обучен!

— С моим барином еще и не то узнаешь… — ворчит Пахом: — то тут, то там…

— Barbares russes… — качает головой повар-француз, ловко отбивая мясо деревянным молоточком: — а почему этот «мир» не дает вам трехполье использовать?

— Жорж! Так ты по-нашему говорить можешь! А чего молчал? — всплескивает руками Тамара: — Oh espèce de farceur!

— Потому что тогда с вами разговаривать придется… — отвечает повар и кладет свой деревянный молоток на стол: — и что такое «миром живут»? Мир… это же все вокруг, n’est-ce pas?

— Эх. Темнота парижская… — качает головой Пахом: — мир — это община сельская. Когда всем миром живут, значит все вместе, так и зиму пережить легче и оброк выплатить. Да вот только этот мир земли по жребию распределяет, а кто будет на участке пни выкорчевывать, да пашню расчищать, или там под пар землю ставить, если на следующий год она другому достаться может? Да и хозяйничать на земле можно так, что только впроголодь, малолошадье и малоземелье, вот два бича нашего сельского хозяйства.

— Что значит «с вами потом разговаривать придется»? — упирает руки в бока Тамара: — то есть ты тут прикидывался веником все это время? И подслушивал! Ты! Бесстыдник!

— Taisez-vous, madame, я ничего не слышал, — поднимает свой молоток повар: — это вы при мне свои дурацкие секреты рассказывали. Но вы можете быть спокойны, я никому не скажу, что вы на Владимира Григорьевича заглядываетесь!

— Ах ты! — в воздухе что-то мелькает, рука повара дергается, и он перехватывает серебряную ложку в полете.

— Я могу и продолжить… — говорит он, кладя ложку на стол: — в тот раз помнится вы, Тамарочка, говорили, что и Пахом вам…

— Так, все! — повышает голос старшая горничная: — помолчи! Пахом Владленович отвечает же! Что вы там про трехполье говорили? Интересно же… мы люди городские, про то не ведаем.

— Что я говорил? — Пахом окидывает взглядом фигуру старшей горничной и та — стремительно краснеет.

— Так я говорил, что жить всем миром, оно конечно, хорошо, чай не пропадешь, люди завсегда помогут. Однако же… и подняться путем не дадут. Очень неэффективно у нас сельское хозяйство, боли да крови много, а хлеба мало. С этих же земель, если по уму — в два раза больше урожай можно было брать, если не в пять. — говорит Пахом и прячет свою ложку за пазуху: — спасибо, хозяюшка, накормила. А то я пока с вещами Владимира Григорьевича мотался до полигона да обратно — обед пропустил. Далеко эти полигоны ставят, на пустырях.

— Это оттого, что когда госпожа на ранг сдавала — она старый полигон, что рядом с Академией — в щепки разнесла. Чудом тогда никто не помер, случился в составе комиссии маг, что щиты поставил… все равно пришлось за целителями посылать. — говорит Тамара: — с тех пор и прозвали ее Ледяной Княжной, потому как лед потом несколько дней таял, хоть и лето на дворе было.

— Ваши troubles оттого, что у вас рабство до сих пор разрешено. — повар заворачивает кусок мяса в марлю и посыпает солью, отодвигает в сторону, меняет доску и сбрызгивает водой пучок зелени: — раб никогда не будет столь эффективен как хозяин.

— Нету у нас никакого рабства, басурманин ты неправославный, — говорит Тамара: — еще при батюшке Александре Первом как крепость отменили. Теперь все свободные граждане Империи, от крестьянина и до герцога. Или Великого Князя по-нашему. Ты лучше прекращай винище на работе хлестать, а то госпожа тебя погонит в три шеи.

— Вино мне нужно для работы, chère madame, — откликается повар: — иначе вкус сбивается. Рабство отменили? Ну, тогда народ у вас ленив…

— Да нет. Крепость отменили, это да. Однако же земли не дали. А что значит крестьянин без земли? Да ничего не значит, тьфу и растереть. — хмыкает Пахом: — крестьянину любую работу дай, особенно сейчас, в неурожай — так он тут же рукава засучит. Даже за еду работать будет.

— Потому прекрасно, что госпожа помогает Дорохову с его фабрикой, не правда ли? Много рабочих мест для тех, кто хотел бы работать! — хлопает в ладоши Тамара: — но вы обещали рассказать про жизнь на Фронтире! И подвиги Владимира Григорьевича, кузена нашей госпожи!

— O-la-la, ils ont le véritable amour! — причмокивает повар, вытягивая губы трубочкой: — настоящая любовь! Я в таких вещах разбираюсь!

— Дурак ты Жорж! Какая у них может быть любовь, когда они — брат и сестра? Ты чего мелешь?

— А то я не вижу, как госпожа на него смотрит, а он — на нее, когда она на него не смотрит. Подумаешь, les cousins, такая степень родства ничего не значит. — фыркает повар, нарезая зелень: — а что, молочник сегодня про нас забыл?

— Молочника задержали. Он в участке был, только вечером выпустили, не успел — поясняет Тамара: — это по делу баронессы Лапиной. Ее дочку народники убили, похитили сперва, а потом в канаве нашли, бедную девочку.

— Des scélérats! Мерзавцы! — трясет поднятой рукой с зажатым в кулаке ножом повар: — детей то за что?

— Так оно понятно. В силу маги входят только в отрочестве. Ну или позже, вон Владимир Григорьевич только-только Дар обрел. Детей, оно, полегче похитить будет. Попробуй госпожу Ай Гуль похитить, али Владимира Григорьевича — они вам устроят. А ребетенка, чего ж… легче легкого. У нас на КВЖД такая же малина получилась, повадился кто-то с барышень кожу снимать, вот и вышла незадача. А мы с молодым барином мимо ехали, ну я ему и говорю — Владимир Григорьевич, непорядок получается, девок молодых скоро изведут под корень, люди уже в лес ходить боятся. Да и губернатор ихний, как там его… в общем сильно просил. Владимир Григорьевич ко мне тогда повернулся и как в душу глянул, словно насквозь меня видит. Верно, говорит, ты думаешь, Пахом, я бы сам и не догадался. А его жена, первая которая, полковник Мещерская Мария Сергеевна, я вам скажу — огонь! Она ж рельсу согнуть может и в землю забить