Правда и кривда - Михаил Стельмах

«Неужели ему приспичило выносить на люди такое мелочное дело? Наверное, хочет на мне еще кого-то проучить? А может, дружки и сторонники Безбородько вдувают в это купание какую-то „идейность“? Спокойнее, Марко, спокойнее, на люди идешь, а они за войну во всем научились разбираться», — успокаивал себя, но не мог успокоиться.

Еще с порога он быстрым взглядом окинул президиум пленума. За столом увидел только два знакомых лица: Киселя и Броварника. Между ними сидел, сосредоточенно прислушиваясь к голосу молодой женщины, стоящей на трибуне, мужичонка лет тридцати пяти с хмурым цыганским лицом и такой шевелюрой, будто из нее кузнецы наковали несколько рядов черных перстней.

«Это и есть Борисенко», — догадался Марко, вспоминая, как дед Евмен рисовал ему образ секретаря райкома: на офицерском без погонов кителе Борисенко красовалось три боевых ордена.

«Это уже легче», — подумал Марко, а Борисенко большими с огнем глазами показал ему на скамейку у дверей и снова начал прислушаться к прерывчатому звону женщины, которая мило и трогательно разбрасывала серебро над головами участников пленума. Женщина говорила о льне, как она его сеяла, как выхаживала, как он хорошо зацвел, потом зазвонил крохотными головками и постелился по сентябрьским росам.

— Порадовал лен и нас, а потом и государство, только почему-то не порадовал нашего бригадира… — запнулась молодица, а по залу прокатился смешок… — Из этого льна все мои девушки пошили тончайшие сорочки, их мы наденем в день победы, — закончила женщина и под аплодисменты сошла с трибуны.

Ее место занял упитанный мужичонка с хмурым взглядом и носом. Он долго, путанно и неуверенно объяснял, что на сегодняшний день ничего не имеет против льна и звеньевой, но у него на сегодняшний день были и другие культуры.

— Тыквы на сегодняшний день! — в тон ему бросил Борисенко.

Эта культура, очевидно, была не случайной во взаимоотношениях бригадира и звеньевой. Вокруг взорвался хохот. Бригадир окончательно растерялся, а звеньевая пригнулась, ладонями прикрыла румянцы и улыбку. Марко сейчас не завидовал бригадиру, которого уже начал отчитывать секретарь райкома за нелюбовь к льну и за внимание к той гречке, из-за которой можно избавиться головы и ног.

«Этот умеет пропесочить», — прислушиваясь, прикидывал в голове, что надо сказать в свою защиту. А Борисенко тем временем уже подобрался и к нему.

— Мы сегодня услышали не только о льне, но и о другой технической культуре — конопле.

В зале снова послышался смех, Марко повел плечами, будто встряхивал его, а в это время к нему сзади продвинулась узловатая рука и вручила наскоро сложенную записочку. В ней карандашом было написано несколько слов: «Марко Трофимович, не робейте, держите хвост бубликом! Григорий Заднепровский».

Узловатая, крученая всеми ненастьями и ревматизмами рука дружески потрясла Марка за плечо:

— Ну, что там по секрету пишут воину? Инструктируют, как мочить коноплю?

Марко изумленно оглянулся. Сзади него сильно смеялось подсушенное, слегка обметанное снежком бородки лицо старого овцевода Афанасия Гаркавого, который еще в восемнадцатом году был за Советскую власть, только без коммунистов, большевиков и комиссаров. На трофейном немецком пиджаке старика красуются четыре георгиевских креста, а над ними — серебряная партизанская медаль.

— Дед Афанасий, это вы?

— Га, вроде я, — довольно улыбается старик. — А чего ты на какого-то генерала не выскочил? Побоялся? Или счастье не улыбнулось?

— Не улыбнулось — оно у меня серьезное. И что же вы делаете на пленуме?

— Что? Всегда то же самое: сижу, слушаю, голосую, но еще не выступаю и не вношу поправок, чтобы не сбиться политически.

— Да неужели, деда, вы в партии? — еще больше удивился Марко.

Старый одобрительно кивнул головой.

— Теперь после партизан, я уже партийный и политический дед, и все мои дети партийные, потому что так воюют во всех сражениях, как я когда-то за веру, царя и отечество.

Марко улыбнулся:

— Дед Афанасий, это беспартийное выступление.

— А тогда же и война, небось, беспартийной была, и все равно Георгии кровью зарабатывались… На кресты мои удивляешься уже не для людей, а для овец — они любят, когда что-то позвякивает, — не разберешь, серьезно говорит или лукавит старик.

А тем временем на трибуну при медали и нескольких значках поднялся Антон Безбородько. Вся его обиженная фигура, все его лицо были такими, будто они только что вынырнули из волн смертельной опасности, оскорбления и страдания.

— Ты думаешь на пленуме рассматривать эту историю? — недовольно шепнул Кисель Борисенко.

— Нет, я думаю, почему вокруг нее в районе закрутилась целая пурга? С утра до вечера отовсюду только и звонят о купании, будто это было какое-то крещение Руси.

Кисель поморщился:

— Надо отдать Бессмертного под суд — и концы в воду.

— Раненного? — Борисенко в удивлении поднял дуговидные смоляные брови.

— А что с такими типами делать? Сегодня он пистолетом загоняет человека в воду, а завтра этим же пистолетом пошлет кого-то на небо овцы пасти. Какую анархию развела война!

— Разберемся, — и Борисенко, подперев голову рукой, начал прислушаться к обиженному Безбородько.

Антон Иванович убедительно рассказал о военных трудностях колхоза, который еще в прошлом году не имел ни былинки, ни зернинки, о подготовке к посевной, о трудностях и сразу, красуясь, заговорил о всяких-разных, что мешают работать на данном этапе. Когда же он, понизив голос, на самых драматических нотах сказал, как Марко оружием погнал его в ледяную воду, весь зал неожиданно взорвался смехом.

— Что это делается? Почему они хохочут? — изумленно спросил у Борисенко надувшийся Кисель.

— Наверное, есть такая веселая потребность у людей, — сверкнул чистыми белыми зубами.

— Человек издевательства перенес, а с него смеются. Это даже непристойно, это свидетельствует о падении чуткости, — негодующе забубнил Кисель, кивком головы ободрил Безбородько, и тот уже сяк-так закончил свой рассказ тем, что коммунист Марко Бессмертный нагло подорвал его авторитет среди тех людей, которые побывали в оккупации и к которым еще всячески надо присматриваться.

Бросая тень на село, Безбородько был уверен, что этим выкажет незаурядную бдительность, хотя корни ее были не очень глубоким — недоверием к людям, выдержавшим неволю, выгодно отличиться на их фоне, а на их сетования и сигналы отвечать пренебрежительным взмахом руки: «Все это штучки оставшихся, сеять их надо на сито, а перецеживать на цедило».

Последние слова Безбородько передернули Марка, да и Борисенко еще больше нахмурился, а Кисель чуть улыбнулся.

— Пусть товарищ Бессмертный здесь сразу и даст пояснение! — отозвался Броварник.

— А в самом деле! — поддержали его из зала.

Борисенко пристально посмотрел на Бессмертного и предоставил ему слово.

Марко медленно встал со скамейки, глянул на зал, но никого не мог отличить в нем. Ему казалось, что он бесконечно долго шел к трибуне, бесконечно долго находил место для костылей, которые норовили упасть на помост.

— Товарищ Бессмертный, вы внимательно выслушали товарища Безбородько? — услышал строгий голос Борисенко.

— Даже очень внимательно, — тихо ответил Марко.

— Вас товарищ Безбородько нигде не оговорил?

— Меня — нет, а людей оговорил: зачем им до сих пор колоть глаза оккупацией? Раны лечат, а не растравляют.

— Это правильно, — одобрительно кивнул головой Борисенко и уже внимательнее взглянул на Бессмертного. — Ну, а в истории с Безбородько вы свою, как бы ее назвать, ошибку признаете?

— Нет, не признаю, — уже ответил в безграничную тишину.

— Почему?

— Меня сызмала отец-мать учили уважать и женскую красоту, и женскую работу, и особенно материнство, потому что если этого будет меньше на свете, то беднее станет любовь и расстояние между человеком и обезьяной.

— Вон как! — изумленно вырвалось у Борисенко, он сверкнул глазами и зубами и впервые улыбнулся.

— Это уже философия, а не ответ на заданный вопрос, — недовольно бросил Кисель.

— А мы, крестьяне, все понемногу философы, потому что всю жизнь ходим возле земли, хлеба, меда, солнца, — спокойно ответил Марко, а внизу прокатился легкий, но одобрительный смешок. — Правда, книг разных мы не писали, но придет время — напишем, ибо есть о чем.

— Философы! — едко чмыхнул Кисель. — А почему вы, философ, свой пистолет в милицию не занесли? Может, им думаете книгу писать? Вы знаете, сколько можно отхватить лет за эту далеко не философскую штучку?

— Нет, не знаю.

— От трех до пяти лет! — Кисель аж встал с места и указательным пальцем прочертил в воздухе решительную линию.

— От трех до пяти лет? Немало, — раздумывая, сказал Марко и обратился к Киселю: — А если мой пистолет — личный подарок от моего генерала, сколько я получу?