Земля воды - Грэм Свифт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Да-да, его уговорили, убедили, уверили; и, надо признаться, ваш учитель истории даже – самую малость – горд тем (при условии, что…), на какие он способен подвиги.
Но, рано или поздно, поскольку все равно скоро станет заметно – и поскольку против того, чтобы поставить мир в известность, никто особо не возражает, – кто-то кому-то должен будет сказать.
И мы знаем, кто сказал первым, что сказал и кому. Мы знаем, что она сказала. Мы знаем, что она перевела стрелку с прямой линии меж двух влюбленных братьев – на третью, удобную во всех отношениях колею, по фамилии Парр. И мы знаем: она это сделала, чтобы защитить меня.
Мы знаем, что сделал Дик. Он пошел, накачал Фредди пивом и столкнул его в реку, ударив предварительно бутылкой по голове.
И мы знаем, что крошка Том, чья разумная инициатива во всей этой истории как-то уж больно подозрительно сведена к нулю, в свою очередь стал делать. Наблюдать; взвешивать вещественные доказательства. Сопоставлять факты. Он заметил, как синяк на синяк… Он выудил бутылку… Ну да, вот он и попался: исторический метод, вся эта игра в объяснялки: так, выходит, это всерьез? Это способ добраться до истины – или, ежели на твой лад, Прайс, способ выдумать очередную историю и оставить реальность с носом.
Однако времена теперь в лимских землях не самые благоприятные для того, чтобы выдумывать сказки. Реальность уже успела заявить о себе – в форме отмокшего в речной воде трупа. И она не собирается сдавать позиций, она все более ощутима и давит все сильней…
Давайте, однако, не будем верить впечатлению, что наша востроглазая ищейка, наш юный изыскатель в области причин и следствий спокоен, уверен в себе и аналитически беспристрастен. Мы ведь знаем, что это не так. Он боится. Он запирает от брата дверь. И внутри у него нехорошее такое чувство.
А еще мы знаем, что он делает, в полном противоречии с им же лично собранными сведениями (явное предательство по отношению к собственным методам), в тот день, когда коронерский суд в Гилдси записывает в анналы счастливое словосочетание «несчастный случай» и он, окрыленный счастливою вестью, спешит сообщить ее и встречает Мэри, чьи представления о причинах и следствиях оказываются на поверку менее гибкими, нежели его собственные.
Он устраивает цирк собачий (с драньем травы). Выходит – потому что хочет выйти – из себя.
Ну почему, почему все на свете нельзя приписать несчастному случаю? Никакой истории. Ни вины, ни обвинений. Просто несчастные случаи. Несчастные случаи…
Но Мэри знает, от себя не убежишь. Она сидит, недвижная, как камень, возле старого ветряка, ушедшая в себя. Ушедшая, погрузившаяся настолько глубоко, как будто бы назад, наружу, она из себя больше никогда не выйдет. И, погруженное в Мэри, которая сидит, такая погруженная в себя, сидит еще одно крошечное существо.
А потом из этого дважды закрытого и замкнутого царства доносится голос Мэри: «Я знаю, что мне делать».
35
НЕВЕДОМАЯ СТРАНА
И вот однажды, отчитавши урок по Французской революции, я прихожу домой и вижу, что моя жена успела совершить воистину революционный – и таинственный – шаг…
Я поворачиваю ключ в замке. Я слышу звуки, похожие на плач младенца. Я думаю: наш золотой ретривер, Падди, подхватил какую-нибудь собачью болезнь, от коих собакам полагается скулить. Но – снова тот же самый звук. Я вхожу в гостиную. И – вот она, тут как тут, сидит на диване, в пятницу, вечером, в половине пятого, ждет меня с работы, с младенцем на руках.
«Я же тебе говорила. Смотри. Говорила же, правда? Вот! Я говорила, что у меня будет ребенок».
И она никак не похожа на гнусного детокрада, не похожа на закоренелую преступницу. Она похожа на молоденькую маму, которая впервые в жизни стала мамой. С ее лица спадает привычная последовательность масок (женщина климактерического возраста, бывший соцработник, на-всю-оставшуюся-жизнь умрем-но-не-сдадимся наперсница учителя истории); она вся сплошь – невинность и девическая кротость. Мадонна – с младенцем.
«Господи Всемогущий!..»
Теперь следи за каждым своим шагом, учитель истории. Может быть, это совсем не твоя область. Может быть, история теряет здесь силу, а время течет вспять. Перед тобой твоя жена; ты знаешь, Мэри, та самая, которую, так тебе казалось, ты знаешь. Но, может быть, это неведомая страна.
«Мэри, какого черта?..»
«Я тебе говорила…»
«Но как?..»
Сомнений быть не может, лик ее безоблачен и ангелоподобен. Пятьдесят два года. Она красавица.
«Взгляни. Подойди и взгляни».
«Где ты его взяла?»
«У Бога. Бог мне его дал».
«Мэри, ты хорошо себя чувствуешь?»
«Смотри».
Ваш учитель истории стоит в дверях, застывши перед странной этой сценой Рождества, в позе пораженного священным трепетом пастуха (снаружи, в ночи, стадо его учеников разбрелось кто куда, узнав, что забрезжила заря новой эры). В деснице у него – вместо посоха – ключ от парадной двери; в шуйце – вместо светильника – старенький потрепанный учительский портфель, скромный символ профессии.
Он делает шаг вперед. Подходит к дивану. Но не склоняет головы перед завернутым в одеяло младенцем (красное, сморщенное лицо, маленькие беспокойные ручонки), не преклоняет колен, не складывает ладоней и не позволяет взору своему застыть в почтительном изумлении.
В глазах у него застыло неверие. Ребенок вопит. Но он настоящий.
«Мэри, будет лучше, если ты объяснишь мне все как есть».
«Ну вот, из-за тебя он расплакался».
«Откуда ты его?..»
«Я тебе уже сказала».
«Это… Это же полная чушь».
«Ну, ну. Тише, мой маленький».
Девочка с куклой.
«Ты должна мне сказать. Там, откуда ты – взяла – этого ребенка…»
«Не пугай его».
Она глядит на мужа широко раскрыв глаза, взгляд туманный.
Засим – поразительная сцена, где всякие добрые чувства сведены на нет изрядной дозой шутовской Заботы. На месте НСПЖД [47], пожалуй, следовало бы обратить внимание. Муж хватается за ребенка. Жена прижимает младенца – зашедшегося криком – к груди. Встретив сопротивление, муж начинает трясти жену за плечи. Сильная качка, против всяких ожиданий, успокаивает ребенка; но теперь начинает кричать жена.
«Ты должна мне объяснить».
Но правды таким способом не добиться – не вытрясти силой.
Муж снова переключается на ребенка. Он тянет. Жена перестает кричать и тоже тянет, на себя.
«Отдай его мне!»
«Нет».
«Он чужой. Ты же его украла».
«Нет. Он мой. Наш».
Полюбуйтесь на своего учителя. Чуть дело дошло до дела – куда там нудные морали и мелом по досточке скрып, – тут сцена времен голоцена. Полюбуйтесь на него, вовлеченного в акт элементарного насилия. Обратите, для контраста, внимание на изысканную обстановку, на фоне которой происходит главная заваруха: в комнате сохранен присущий ей от рождения аромат эпохи позднего Регентства, вещи подбирались со вкусом, на протяжении тридцати лет: старый фарфор, кожаные переплеты, Крукшенковы гравюры. [48] Настоящий музей. Обратите внимание на вазу «челси» на столике, которая, в результате толчка, полученного от диванчика, который в свою очередь приведен в движение перипетиями отчаянного этого противоборства, бухается вниз со своего нашеста и разбивается вдребезги. Обратите внимание также и на золотого ретривера, поднятого ото сна с любимого своего коврика в углу кухни, как он врывается в комнату и вносит свою долю оглушительного лая в общую кучу-малу из воплей, детского плача и бьющегося об пол антиквариата.
«А эти синяки, мистер Крик, – на руках и на верхней части туловища ребенка?»
«Результат моих попыток отнять ребенка у жены. Я хотел как можно быстрее вернуть его туда, откуда она его принесла».
«Из чего мы можем сделать вывод, что ваша жена оказывала подобным попыткам сопротивление – и, следовательно, расценить ее умысел в данном случае?..»
Жена тянет на себя. Муж на себя. Одеяльце разворачивается. Собака лает, не желая оставаться в стороне от таких веселых игр. Лицо у жены кривится – у ребенка тоже. Муж тянет и никак не может отделаться от ощущения, что пытается оторвать у собственной жены некую часть ее тела. Отнять у нее жизнь.
А может, так оно и есть. Потому что, выпустив в конце концов ребенка, уступивши силе, жена оседает, падает на диван, прячет лицо в подушках, плачет, поворачивает голову, протягивает к нему руку и кричит: «Это мой ребенок! Это же мой ребенок…»
И мужу, который оказывается в роли уже не объятого священным трепетом пастуха, но безжалостного Ирода, приходит в голову мысль: а если все-таки, а вдруг…
Но ребенка он ей не отдает. Не думая, чисто инстинктивно, кладет ему на лобик руку, просто чтобы успокоить. Шшш-шш. Он обнимает ребенка, а хочется ему обнять жену. Он не может одновременно обнять и жену и ребенка. Но если он оставит ребенка, чтобы обнять жену, жена может снова схватить ребенка.
