Нулевая долгота - Валерий Рогов

— А они могут к нам приехать? — защебетала Вера. — Мы можем их пригласить?

— Я знаю, — сказал Ветлугин, — что Джордж Баррет собирался приехать в Советский Союз. Об этом упоминала его мать.

— Хорошо было бы, — задумчиво произнесла Мария Михайловна. — Мы бы хорошо его приняли. А сама-то не мечтает?

— Не знаю, — сказал Ветлугин. — Мне кажется, что она все еще верит, что Георгий Пошатаев жив.

— Чего бы ему не жить, — вздохнула Мария Михайловна. — Я-то его в последний раз видела, когда в армию провожали. Еще совсем девчонкой была. А потом война. О нем мы первом недоброе узнали — пропал без вести. Я-то еще в леспромхозе работала, — вспоминала она. — А уж потом, когда сама на войне очутилась, мамаша отписала, что оба наших старших брата — Кузьма Михайлович и Михаил Михайлович — погибли на фронте. Помню, мамашины каракули так слезами были залиты, что читать не могла. Дак ей двойной удар вышел: похоронки в одну почту принесли. А братья-то на разных фронтах воевали — Кузьма под Ленинградом, а Михаил был танкистом, в Курской битве участвовал. Вот как бывает.

Она надолго замолчала…

О своем третьем брате — Георгии — Мария Михайловна вспоминала не торопясь. Она пребывала в глубокой задумчивости, опустила голову. Лишь изредка взглядывала на Ветлугина.

— Уж как мамаша обрадовалась, когда после победы Егор объявился, — говорила Мария Михайловна, называя брата Егором, как его в семье звали. — Но радость горем обернулась. Тогда-то не очень разбирались. Сколько мужиков на войне поубивало? Вот то-то. А страна в разрухе лежала. Потому и считали: выжил в плену, так пойди отработай, где особенно нужно. И правильно. Сейчас-то, может, кому и кажется несправедливым, а тогда как закон принимали. Егор — тот тоже, может, и обижался, но мы этого не знаем. Мамаше он все писал, что как только сможет, так сразу к ней приедет, в леспромхоз. Он, конечно, ни разу про эту англичанку не упомянул. Потому что нельзя было. Мы-то сами навели такую справку, возможность у меня вышла. Но мы его не осуждали — экое дело! Жалели больше. Мы даже радовались, что не в предательстве обвиняют. Нам-то, Пошатаевым, это больно бы было. Тогда-то мы с мамашей и решили, что она дом продаст и ко мне переберется. И Егору еще об этом отписали.

Мария Михайловна опять вздохнула, помолчала.

— Думали мы, что Егор, как сможет, сюда приедет. На заводе ему цены бы не было. Он у нас способным к технике рос. Мальчишкой еще моторы чинил, да так хорошо, что все шоферы к нему стремились. Отец все мечтал, чтобы он на инженера выучился. Но война все переиначила. — И опять замолчала, задумавшись, Мария Михайловна. — А нам тогда с мамой ох как тяжело пришлось. Мы на него-то рассчитывали. Егорушка у нас добрый был, всем поможет. Я-то без мужа осталась, с Веркой на руках, — и она кивнула на дочь. — Мой муж в сорок четвертом погиб, еще до ее рождения. Мы на фронте даже и расписаться не успели. Онищенко — моя фамилия по второму мужу. Мы с ним сошлись в пятьдесят пятом году. У него тоже нелегкая судьба, горюшка в достатке хватил. Два года, как умер от инфаркта, — вздохнула она.

— Извините, Мария Михайловна, — вставил вопрос Татушкин, — а как вы во Владимире оказались?

— Здесь военный госпиталь был, я в нем и работала.

Мария Михайловна поправила гладкие волосы, схваченные сединой, и Ветлугин заметил, что на левой руке у нее нет трех пальцев.

— Мы очень надеялись, — продолжала она, — что Егор быстро приедет. Он бы, конечно, поддержал нас. Он и оттуда умудрялся слать деньги. А однажды посылка пришла. Это летом было, в пятьдесят втором году. Я хорошо помню: в июле, в эти же вот дни. Большая посылка. Мы с маманей попервоначалу несказанно обрадовались. Маманя все еще приговаривала: «Уж неужто освободился?» Когда посылку-то вскрыли, ничего не поняли, однако почувствовали неладное. Почувствовать-то почувствовали, да скоро забыли.

Мария Михайловна замолчала. Ее лицо стало и строже, и суровей. Заговорила твердо, так, как на суде бы объясняла: правду, и ничего, кроме правды.

— Было в посылке темно-серое пальто хорошего английского драпа. А в него был завернут кусок белого шелка, возможно, тоже английского. Мы-то ведь до вашего звонка, Вадим Степанович, — обратилась она к Татушкину, — не знали об этом острове Джерси и что он Англии принадлежит. Правда, нас смущало, что письмо-то по-английски написано. Но мы решили, что какая-то англичанка с ним находилась в фашистском концлагере.

— Мам, ты о письме-то скажи, как вы его нашли, — подсказала Вера.

— Скажу, подожди, — повелительно остановила дочь Мария Михайловна. — Мы-то хоть и заподозрили недоброе, но пальто нам было как нельзя кстати. Теперь и не объяснишь этого. Мы с мамашей сразу прикинули, как его мне перешить. И даже хвалили Егорушку за такую нам подмогу. А из шелка решили мне праздничную кофточку сделать. Да-а… Сразу-то мы не собрались. Только к концу лета. И тут нас сильное беспокойство одолело. Уж полгода прошло, как мы от Егора последнее письмо получили. Жаль, что при переезде забыли все письма на чердаке. Там и его были. А когда спохватились, то клоповник наш уже снесли. Да-а… Так вот, в своем последнем письме Егор сообщал, что приболел. Я ему быстренько лекарств насобирала, витаминов и отправила. Вообще-то мы ему раза четыре посылки посылали с продуктами, но он всегда просил ничего от себя не отрывать. Да-а… Я-то за работой — а работала тогда на двух ставках, да часто в ночь, — уставала, конечно, страшно и потому не так чувствовала беду, как мама. А она уж вся извелась, твердила мне: пиши, узнавай. А сама плачет, причитает: «Умер Егорушка, умер, чует сердце мое». Я, бывало, и накричу с усталости. А она плачет и плачет. Стыдно, до сих пор не могу себе простить. А в доме все неладно: вроде при покойнике живем. Хорошо, что Верочку в пионерлагерь на три смены устроила…

— Ты про письмо-то расскажи, — опять не выдержала Вера.

Но Мария Михайловна не обратила на ее просьбу никакого внимания. Была она подавленна, с остановившимся взглядом — вся в себе.

— О его смерти, — тихо, печально продолжала она, — мы узнали к концу лета, а могли бы и раньше узнать. Но разве человеку ведомо распознать предчувствие? Было воскресенье, и стали мы с мамой пороть пальто: осень уже подходила, пора перешивать. Распороли, и вот под высоким подгибом, видим, заметаны широким стежком бумаги. Вспороли — письма. Мамане сразу дурно, а я верчу листки. На одном — по-иностранному написано, но не по-немецки. Немецкий-то я в школе учила, да и в войну наслушалась. А на другом — по-русски, но уж больно неграмотно. Вчиталась — и самой плохо. От его товарища. Сообщал о смерти Егора.

Мария Михайловна надолго замолчала. Сидела сгорбившись, вытирала платочком слезы. Но вот выпрямилась, опять посуровела.

— Об английском письме мы боялись кому и сказать. Я хотела его сначала сжечь, но маманя, слава богу, не позволила. Так и хранили в комоде под бельем. Вместе с другим, от товарища. Вера, поищи письма в комоде, — приказала Мария Михайловна. — Долго нам неведомо было, что же Егор пишет. Догадывались, что ей. Вот только как Верушка подросла, мы кое-как его перевели. Так и оказалось — к ней, к Елизавете. О любви своей пишет. Да-а… И надо же как всегда получается, — продолжала Мария Михайловна, — в тот же день приносят странный конверт. Мы аж испугались: что такое? А в нем — мое последнее письмо к Егору и справка-свидетельство о его смерти в туберкулезном диспансере. Вот как! Маманя этого горя уже не вынесла. Зимой я ее похоронила. Славная она у меня была — тихая, работящая.

И опять замолчала, тягостно и покорно. Вроде бы все рассказала. Теперь письмам черед. Сидела окаменевшая, в глубокой думе.

— А закурить можно? — заискивающе попросил ее зять Борис Зяблов.

— Да уж курите, — позволила Мария Михайловна, тяжело поднявшись со стула. Она пошла в комнату, где задержалась Вера в поисках писем.

Все трое мужчин жадно закурили…

Письма были написаны на листках школьной бумаги, давно пожелтевшей.

Сприветом квам Евдокия Андревна и Мария Михайловна оттоварища последних дней вашего сына и брата Егора Пошатаева, — читал Ветлугин. Вадим приблизился к нему, чтобы читать одновременно. — Саобчаю квам опечали Умер ваш сын и брат Егор Михалович который был совсем молодым нопроклятый туберкулес никаго несчадит ия разделяю ваше неоплакиваемая горе потомучто сильно уважал вашего сына и брата Был он хороший умный человек и много интереснава знал Егор передсмертию просил отправить квам посылку сдраповым пальто которое разрешили ему носить попричине мерзлости и кашля Атакже костюм продать икупить белава шолку таккак я имею васмошностъ Иотправить квам какможно скорей Скостюмом вышла задержка потому прошу вашего исвинения что несмог сразу выполнить паследнюю волю Егор Михаловича очем стыдно и переживаю Шешдесят рублей денег откостюма мы стоварищем пропили заупокой души Егорa очем также исвиняюсъ Ясебя квам неназываю попричине вам исвестной ипрошу порвать мои каракули когда получите потомучто миня срасу приснают ибудет крупная неприятность ая уже много настрадался ибольше нехочу Дачуть незабыл саобчить квам осамой главной просьбе Егор Михаловича чтобы вы послали какбудет можно письмо Лисавете в Англию. Он писал и говорил поанглицки как поруски что мы никак непадазривали Перед смертию Егор Михалович поведал нам стоварищем скоторым мы пропили шешдесят рублей икоторый тоже очень уважал Егор Михаловича что он так любит Лисавету что примает муки но приялбы самые страшные потомучто она ему жисть спасла когда он был впроклятом плену Ксему неизвестный квам человек товарищ вашего сына и брата досвиданья