Короли преступного мира - Евгений Осипович Белянкин

Альберт лениво заметил:

— Вся страна пьет беспробудно. Так что с нее взять? Большая зона…

Зыбуля пятерней причесал взлохматившиеся волосы.

Раньше как-то не случалось, чтобы Альберт разговаривал с Мазоней на серьезные темы. Не то воспринимался мальчишкой, не то не хватало зрелости. А тут, выждав подходящую минуту, Альберт сам завел разговор:

— Вот один американский профессор из Стэнфордского университета, советник нашего Высшего экономического совета, недавно на вопрос — долго ли будет у нас период нестабильности, ответил: ждет нищета, и у молодых не будет никакого будущего…

Мазоня пронзил его глубоким взглядом.

— Он профессор. Возможно, и прав. Куда покатит страна, меня меньше всего волнует. Ясно одно, идет власть богатых. И сейчас все, кто может, рвутся в дамки. Ну а безнадеги, само собой… вымрут, как динозавры…

И Мазоня неожиданно заговорил о себе, словно давно ждал этой минуты.

— Мы с тобою из уголовного мира. Одним словом — блатари. Но и блатная малина ой как меняется. Вот я, Черная лошадка в теневой экономике. Назло фраерам собираю по крупицам грязный капитал… Ты уже как мой наследник окончательно отмоешь его. А твои наследники станут светскими бизнесменами, они будут владеть правилами игры и полностью отмажутся от блатного мира. Чего там, уже ты, как отмоешься, будешь тяготиться уголовным прошлым… Потому-то блатная элита расслоится. Правда, паханы останутся паханами… и как жили, так и будут жить по старым воровским законам. Это нижняя часть большого айсберга. А вот верхняя — эти уже станут богатыми. На советском языке — буржуа…

Альберт слушал с некоторым удивлением. Никогда так открыто Мазоня не посвящал его в свою философию, тем более в такие прогнозы.

— Мы все игроки в этой жизни, — вздохнул Мазоня и закусил губу. — Ты будешь большим игроком. Это я знаю. Только, паря, не зарывайся.

Альберт покраснел:

— А разве я зарываюсь?

Мазоня толкнул его в плечо и пошел на кухню.

В этот же день Альберт был в школе на встрече класса. Конечно, «народ» поредел и, как всегда, пришли одни девки. Но потом возле школы он наткнулся на отплясывающего круги Артура.

— А ты что здесь, боишься, что ль?

Артур повернулся к нему бледным лицом, усмехнулся:

— А что мне там делать? Меня в классе не любили. Особенно девки. Я так, в проруби котях…

И смело взглянув на Альберта, с иронией добавил:

— Девки меня не любят. А я о них думаю. Все время думаю о них. Странно как-то…

От Артура попахивало водкой.

— Ладно, пошли. — Альберт кисло скривил губы, как это обычно делал Мазоня, и, взяв старого приятеля под руку, пошел с ним вдоль школьной аллеи…

50

Сиксот на рынках больше не появлялся. Да и делать там было нечего: городские рынки теперь поделены между мазоновцами и шакалами. На центральном рынке, где была основная малина Барсука, стало непривычно тихо; к тому же, как узнал Сиксот от своей Машки, ему надо убираться восвояси, то есть куда глаза глядят, только бы подальше… А куда деться Сиксоту, если кругом, чудится ему, он обложен и поджидает его нож в спину или отвертка в живот…

После того злополучного разгрома в «Бриллианте» Сиксот еще перебивался у Машки, прячась в подвале…

Машка — баба ладная, терпеливая… Она могла прятать и дальше, но он чувствовал и сам, что этому убежищу скоро придет конец. Чмокнув раздавшуюся, словно на сносях, Машку в мокрые губы, Сиксот канул в темную ночь, ушел в лес, как когда-то уходили дезертиры… Была у него на примете одна старая замшелая землянка — может, в ней прятались еще в годы войны партизаны. Теперь Сиксот облюбовал ее для себя. Давно в ней никто не бывал, развалилась, осела крыша, подгнили столбы…

И все-таки это было убежище. Сиксот смастерил себе лежак, восстановил печку. Дверь, хоть и покосилась, была добротная, на совесть, из чистого дуба. Вокруг навалом рыхлые сугробы снега. За ночь, бывало, так нанесет, что утром едва выберешься на свет божий… Но Сиксота такая заброшенность устраивала. Как он думал, переждать придется недельку-другую, а там уж он найдет выход: в крайнем случае на товарняк, да и в другой город… Не впервой колесить по стране-матушке. А поскольку у Сиксота с собой были хлеб, картошка и сигареты, то духом он не падал…

Сиксот быстро освоился в лесном массиве. Правда, был осторожен: днем отсиживался в землянке, а если и выходил «размяться», то лишь ночью, когда лесная тишина без обмана, хрупкая и прозрачная, когда каждый шаг слышен за версту.

Через какое-то время Сиксот осмелел и иногда наведывался в малину, к Машке. Та встречала испуганно, но не отказывала. Сексуальная потребность больше всех и мучила Сиксота — без бабы, как без хлеба…

Но как-то Машка с тревогой сказала:

— Больше не приходи.

Он было начал выведывать, но Машка так и не открылась, лишь стояла на своем:

— Сказала: «Не приходи», значит, не приходи.

Машка словно воткнула в душу занозу. Теперь Сиксот долгими часами безделья валялся на лежаке и, накинув сверху на себя полушубок, который ему подкинула Машка, страдальчески думал о своей горемычной судьбе.

Судьба не сулила ничего хорошего. Это уже как пить дать, что барсуковцы просто так, на тормозах не спустят, а то, что подлянку подкинул он, Сиксот, было видно и простым глазом… Ну почему Мазоня послал его, а не другого? Ну почему?

У Сиксота не было на глазах слез — глаза были сухие, жесткие. «Эх ты, западло! — говорил себе он, — всегда оказываешься не к месту…»

Приснился ему сон, в котором он увидел себя совершенно нагим, идущим босиком по алому, кровяному снегу. Слыхал от людей, что сны бывают вещие, предсказательные. Сиксот мучился… Сон был явным предзнаменованием. Убьют его, это точно — убьют. Уверившись в этом, Сиксот потерял покой. Надо было что-то придумать… В голове постоянно вертелась эта мысль, но что можно придумать в лесу, в этой заброшенной землянке?..

И вдруг как-то ночью осенила мысль: тюрьма… Она могла спасти, если самому, взяв что-то на себя, сдаться ментам. Конечно, это был не лучший выход в его жизни, но куда деваться? Он вспомнил вонючую камеру, лежащих на нарах зеков… Сиксот хотя и не был «опущен», но и к касте воров в законе не принадлежал. Он всегда был на подхвате — шестерка. Но именно «шестерки» и выживали…

Сиксот готов быть «опущенным»: жизнь их не сладкая, но все же жизнь.

Его воображение быстро перенеслось в следственный