Избранное. Том 2: Серебряные яйцеглавы; Ночь волка; Рассказы - Фриц Лейбер

Неужели она не понимала, что как только она перестала улыбаться, ее пристальный созерцательный взгляд стал оскорбительным для меня. Кто дал ей право глазеть — с насмешкой, я был уже уверен — на мою лысую голову? Какое право она имела знать о почти залеченной язве на моей левой голени? Да такая информация может стоить человеку жизни в бою. Какое право она имела хоть как-то прикрыть тело одеждой, когда я все еще оставался голым? Она обязана была разбудить меня, чтобы мы могли одеться так же, как и раздевались — вместе. Да, у нее далеко не все в порядке с манерами.

О, я знаю, что, если бы был способен подумать спокойно, если бы позавтракал и выпил чашечку кофе или даже если бы горячий завтрак был только готов к этому времени, я бы признал свое раздражение неразумным, ничтожным, как комариный укус, неприятным ощущением, каким оно, собственно, и было.

Даже без завтрака, если бы я знал, что впереди у меня относительно безопасный день, когда я смогу высказать свои чувства напрямик, я не был бы так обижен или, по крайней мере, моя обида не беспокоила бы меня так ужасно.

Но в Мертвых землях чувство безопасности — еще более редкий товар, чем горячий завтрак.

Да дай мне только хоть какую-нибудь надежду на безопасность и хоть плохонький горячий завтрак, и я сказал бы себе, что она просто очаровательно кокетничает по поводу этой плешивой полоски и своих волос, что для женщины совершенно естественна попытка оставаться немного таинственной перед лицом мужчины, с которым она делит постель.

Но в Мертвых землях любая тайна только озлобляет. Она пугает тебя и злит, словно ты животное. Тайны — это для культурных извращенцев. Определенно. А в Мертвых землях единственная возможность для двух людей держаться вместе, даже недолго — это никогда ничего не скрывать и никогда не делать движений, которые нельзя немедленно и ясно истолковать. Вы, понятно, не можете говорить — уж, во всяком случае, не в начале, — поэтому не можете ничего объяснить (как бы там ни было, объяснения — это, как правило, либо ложь, либо мечты), а значит, должны быть вдвойне осторожны и точны в том, что делаете.

А девушка такой не была. Вот и сейчас, в довершение к другим своим бестактностям, она откручивала расческу от своего запястья — недружественный, чтобы не сказать враждебный, акт, с чем кто угодно согласится.

И поймите правильно: ни одну из своих отрицательных эмоций я не проявил, как, впрочем, и она, если не считать, что она перестала улыбаться. Я-то улыбаться не перестал. Я играл по правилам до конца.

Но внутри меня все кипело, и другая потребность вернулась снова и вскоре снова начнет неудержимо расти.

Вот в чем беда с любовью как с одним из решений проблемы двух побудительных мотивов. Она хороша, пока длится, но скоро исчерпывает себя, и тогда снова сталкиваешься с Побуждением Номер Один, а у тебя уже не осталось ничего, что можно ему противопоставить.

О нет, сегодня я не буду убивать эту девушку, я, вероятно, не буду думать о том, чтобы убить ее, месяц или больше, но старое Побуждение Номер Один вернется и будет все время расти, по большей части подспудно. Конечно, кое-что можно сделать, чтобы ослабить этот рост, есть немало уловок — я достаточно опытен в такого рода делах.

Например, вскоре я могу рискнуть заговорить с ней. Для затравки я могу рассказать о Нигде, о том, как эти пятеро остальных бродяг и я наткнулись друг на друга, когда скрывались, каждый сам по себе, от карательной экспедиции из Портера, как мы, естественно, объединили свои силы в этой ситуации, как устроили ловушку для работающего на самогоне портерского джипа и уничтожили его вместе с экипажем, как добыча оказалась неожиданно большой и четверо из нас, оставшиеся в живых, объединились и побрели вместе и развлекали друг друга какое-то время — играли в карты, можно сказать. Да что там. На одной из стоянок у нас был даже старый, но действующий заводной патефон, и мы читали книги. И конечно расскажу, что, когда добыча иссякла, а взаимное расположение исчерпало себя, мы устроили празднество убийств, после которого в живых остался только я и, полагаю, еще один парень по имени Джерри, по крайней мере, он смог уйти, когда закончилось кровопролитие, а у меня уже не хватило сил, чтобы преследовать его, хотя, вероятно, и следовало.

А в ответ она может рассказать, как она убила последнюю партию своих подружек, или дружков, или дружка, или кого там еще.

После этого мы могли бы перейти к обмену новостями, слухами и предположениями о местных, национальных и мировых событиях Правда ли, что в Атлантик Хайлэндс есть какие-то летательные аппараты, или они прилетают из Европы? Правда ли что в окрестностях Уолла-Уолла распинают обитателей Мертвых земель, или только прибивают их мертвые тела для устрашения остальных? Стало ли уже христианство обязательной религией в Мантено, или они все еще толерантны к дзен-буддистам? Правда ли, что Лос-Аламос полностью уничтожен чумой, но само место недоступно для жителей Мертвых земель из-за роботов-охранников, оставшихся там — металлических гвардейцев восьми футов ростом, которые бродят по белым пескам, завывая сиренами? По-прежнему ли практикуют в Пасифик Пэлисейд свободную любовь? Слышала ли она, что состоялось генеральное сражение между экспедиционными силами Уачиты и Саванна Фортрес? За право владения Бирмингемом, по-видимому, так как желтая лихорадка прикончила это герцогство? Не убивала ли она в последнее время «наблюдателей»? Некоторые «цивилизованные» общины, самые «научные» из них, пытаются организовать метеорологические станции или что-то подобное, искусно их маскируют и населяют одной или двумя безрассудно смелыми личностями, которым мы устраиваем тяжелые времена, если обнаруживаем их. Слышала ли она сказку, которую сейчас многие повторяют, о том, что Южная Америка и Французская Ривьера пережили Последнюю войну нетронутыми? И уж совершенно смехотворное дополнение, что у них там голубые небеса и они видят звезды каждую третью ночь? Не думает ли она, что последующие события на Земле доказывают, что она действительно погрузилась в межзвездное пылевое облако одновременно с началом Последней войны (некоторые говорят, что пыль использовали как прикрытие для первых атак), или же она до сих пор придерживается мнения большинства, что пыль — это следствие ядерной войны, а кое-что добавили вулканы и суховей? Сколько зеленых закатов она видела за последний год?

После того, как мы пережевали бы эти пикантные темы и еще несколько им подобных и в конце концов устали бы от догадок, мы могли, если бы почувствовали себя достаточно смелыми или разговор складывался достаточно хорошо, воспользоваться даже шансом побеседовать немножко о нашем детстве, о том, как шли дела до Последней войны (хотя она слишком молода для такого разговора), словом, о разных мелочах, которые мы помним: более значительные вещи — слишком опасная тема, чтобы на нее осмелиться, а иногда даже от мелочей может вдруг так вывернуть наизнанку, будто мыла наглотался.

А после этого не остается уже ничего, о чем можно поговорить, ничего, о чем можно рискнуть поговорить, — так вернее. Например, как бы долго мы ни говорили, весьма маловероятно, чтобы кто-нибудь из нас рассказал другому достаточно полно и точно о нашей повседневной жизни, о нашей технике выживания и о способах сохранить здоровье или хотя бы способность действовать — это было бы слишком опрометчиво, шло бы вразрез со складом характера любого игрока в этой убийственной игре. Разве расскажу я ей или кому бы то ни было о том, как я научился притворяться мертвым или маскировать себя под женщину, о моей уловке, когда я выбираю дорогу незадолго до наступления темноты, а потом делаю круг и возвращаюсь назад, чтобы внимательно осмотреться, о шахматах, в которые я играю сам с собой, о бутылке с зеленой, ужасно радиоактивной с виду пыли, которую я ношу и разбрасываю за собой, чтобы обмануть преследователей? Как же, много шансов, чтобы я открыл все это!

А когда все разговоры закончатся, окажется, что никакой пользы это нам не принесло. Наши рассудки переполнятся всяким болезнетворным хламом, который лучше бы навсегда похоронить — бессмысленными надеждами, обрывками чужой жизни в «культурных» общинах, воспоминаниями, являющимися ни чем иным, как тоской, облеченной в конкретные формы. Тоску легче переносить, если она служит размытым фоном для всего остального. И весь этот мусор лучше оставить на свалке. О да, наши разговоры помогут нам выгадать еще несколько дней любовного увлечения, призрачной безопасности, но все это мы можем иметь — почти все, во всяком случае — и без разговоров.

Вот, например, и сейчас напряжение между нами снова начало сглаживаться, и я не чувствовал себя больше таким раздраженным. Она заменила расческу парой не столь оскорбительно выглядевших щипцов и сооружала себе прическу с помощью металлических стружек. А я изображал, что наблюдать за этим мне доставляет огромное удовольствие, как оно, собственно, и было. Я все еще не сделал и движения, чтобы одеться.