Жизнь – сапожок непарный. Книга первая - Тамара Владиславовна Петкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конвоиры были разные. Случалось, терпимые, но чаще – изуверы. «Тот» был страшен. Молодой, холодный, будто из стали выделанный. Рассказывали, что недавно он убил заключённую, предварительно изнасиловав её, что «она не первая и уж, понятно, не последняя». Его прозвали Зверь. Во время простоя он сидел на кубах волокна выше всех нас. Автомат держал стоймя. Луна била ему прямо в лицо. Я смотрела на него снизу и вроде бы ничего не думала, тем более не собиралась говорить. И вдруг сама себя услышала:
– А скольких вы убили?
Зачем спросила? Не знаю. Все повернули головы, перестали дышать.
Зверь не смутился, не вспылил. Холодно ответил:
– Тебя пристрелю – будешь пятая.
Вскоре привезли тростник. Женщины потянулись к уборной, находившейся метрах в тридцати. Хотела пойти и я. Одна из заключённых тронула за локоть:
– Не ходи. Скажет потом: «В побег хотела».
Послушалась. И – очень удивилась. Удивилась тому, что у кого-то нашлись силы на участие. На работу водил он же. Проливными дождями размыло дорогу. Огромную лужу мы пытались обойти, пробираясь по краям. Зверь вскинул автомат:
– Не нарушать строй! Буду стрелять!
Едва мы вступили в лужу и оказались по колено в грязной воде, как он приказал:
– Садись!
Поначалу не верили. Но он остервенело вопил:
– Кому говорю – садись! Стрелять буду!
И мы… сели. Как это до горячки мучило потом, как оспаривалось всем, что ещё оставалось от собственного «я». Но тогда мы – сели. И жаловаться кому-нибудь было бы пустой и безумной затеей. Инструкции и законы охранники и нарушали, и соблюдали каждый по-своему. Характеры и нравы проявляли себя здесь нестеснённо, выставляя напоказ садизм и низменное властовкусие.
* * *
Когда месяца через два я увидела своё отражение в дверном стекле медпункта, не сразу сообразила, что это я. Поблизости, однако, никого другого не было. Уловить что-то «своё» было уже невозможно. Я и не заметила, как превратилась в скелет.
Есть хотелось постоянно.
Окружающие по-разному распоряжались своей пайкой. Одни её, как я, съедали утром целиком, другие делили на три и больше частей, распределяя эти доли на весь день. Последние были разумней. По возвращении с работы им было чем перекусить. Я же, придя с завода, сразу ложилась спать. Сон хоть как-то помогал избавиться от щемящего чувства голода.
Однажды из-за высокой температуры я была освобождена от работы. В бараке находились дневальная и я. Напротив меня, возле постели одной из женщин, лежал кусочек хлеба, граммов двести. Куда бы я ни поворачивалась, мысль о чужом куске хлеба не оставляла. Желание есть было неодолимо. Решив тогда в упор, не отводя глаз, смотреть на хлеб, я стала вколачивать в себя: «Это чужой хлеб! Чужой! Если я протяну за ним руку, я – воровка! Ни за что! Я обойдусь! Надо терпеть! Учиться ещё и ещё терпеть!» Дразняще, настойчиво хлеб маячил перед глазами: «Мама… сёстры… блокада. Они всё время хотели есть». Мне удалось выплыть из удушливой муки голода. Поняла: срам мне не грозит!
Многие на колонне получали посылки и денежные переводы. На деньги можно было купить отходы от масла – пахту, которую местное население приносило на «пятачок» у зоны. В бытность здесь Веры Николаевны она давала мне её попробовать. Казалось, вкуснее этого напитка на свете ничего нет.
В своём безопорном существовании я необъяснимым образом ждала не кого-нибудь, а всё ту же свекровь. Без её ведома, как надежду на выручку. Ежевечерне я выглядывала за зону: «Я увижу, увижу её на месте для свиданий с целой буханкой хлеба. Она приедет. Она не оставит меня».
* * *
Обитатели барака были примечательны разного рода «небылью». Про грубую Голубеву говорили: «Это не она, а он!» Ходила она хоть и в рваных, но брюках. Была из тех, от которых в городской тюрьме остерегала Валя Холмитова. Впрочем, эта сторона жизни барака напрочь тогда ускользала от моего внимания.
В бараке было очень много иностранок – немок, француженок. Сдержанные, молчаливые, многие из них никак и ничем себя в бараке не проявляли. «Если бы я стал на мой родин проститьют, – острила одна из них, – я не попаль бы сюда в лагир».
Ярче других запомнились две немки: Крафт и Шаап. Сидели обе за шпионаж. На кого они работали, разобрать было нельзя. Все их рассказы о «шпионской деятельности» сводились почему-то к описанию любовных похождений. Они были невероятно худы, истощены, но женское начало в них было столь могущественно, что даже в этих условиях реализовывало себя. Находясь днями в бараке (на работу их, как инвалидов, не выводили), самодельными крючками они вывязывали себе из волокон кенафа не только юбки, но и шляпки, сооружая на них целые палисадники из кенафных цветов. Выпрашивали в медпункте стрептоцид, акрихин и зелёнку и красили эти цветы. Надев кокетливые шляпки, они отправлялись на помойку, которая находилась в углу зоны, и перерывали её сверху донизу. Проводя на ней часы, спокойно и вдумчиво выбирали из неё всё пригодное. Обсасывали и глодали кости, которые выбрасывала обслуга, рвали лебеду, другие травы и поддерживали себя крапивными супами. Им нравилось рассказывать о своих бывших туалетах, приёмах.
– Перед тем как я шёл на бал, – рассказывала Крафт, – я втираль в кожу лица перламутровый настойк. Меня, конечно, спрашиваль, какой я пользуюсь косметик, но я держаль это в секрет…
– И нам не расскажете? – спрашивал кто-то из женщин.
– Вам? О-о! Вам – расскажу! Запоминайт: спирт и уксус развести пополам и бросайт в раствор настояжчий перламутровый пуговиц. Через несколько дней она растворяйт в смесь. Вот и вся фокус. Надо смочить ватку и вотрить в кожу. Запоминаль?
– До следующего-то приёма в посольстве там или где – не забудем, – отвечали.
В бараке спорили, кому лучше: тому, кто в лагерь попал молодым, или тому, кто уже в преклонном возрасте.
– Понятно, тому, кто молодой! Отсидит и выйдет, столько лет ещё впереди, – говорили одни.
– Да нет, – не соглашались другие. – Уж если на то пошло, нам, пожилым, хоть есть что вспомнить! Всё-таки пожили. А молодые? И не жили, и неизвестно, удастся ли.
Каким выжженным и пустынным должен
