Толкование путешествий - Александр Эткинд

То были центральные вопросы эпохи, равно волновавшие Фрейда и Троцкого, Дьюи и Буллита, Маяковского и Булгакова. В какой степени большевизму удалось переделать человека «внутренне»? И вообще, в какой степени человек доступен переделке? Эти вопросы наверняка находились в центре обсуждения на вечерах у американского посла в Москве. Подобно Фрейду с Вильсоном, Буллит и Булгаков родились в один и тот же год — 1891-й. При всем различии их судеб и положений у них было немало общего. Булгаков, автор множества смешных и странных фамилий, наверно, заметил сходство их собственных имен (одним из ранних псевдонимов Булгакова был даже М. Булл), а Буллит, наверно, оценил смысл этого совпадения. Как писали Фрейд и Буллит всего за год до знакомства Буллита с Булгаковым, «степень, с которой одинаковые имена вызывают бессознательную идентификацию, едва ли может быть оценена теми, кто специально не исследовал эту тему»[566]. Но чувство внезапной близости, очевидно стоящее за длинной чередой взаимных визитов, питалось общими интересами. Собеседником посла был человек, проживший свою жизнь в условиях, которые, подобно личности Сталина, выходили за пределы понимания; бывший врач-венеролог, пролечивший в свое время немало сифилитиков и сделавший пару десятков абортов; любитель политики, заполнявший страницы своего дневника злорадными анекдотами о большевистских вождях; знаменитый писатель, который сочинил множество странных людей, чьи слова и поступки кажутся естественными миллионам его читателей. Буллиту должно было быть любопытно, с чем согласится и с чем будет спорить его московский собеседник. Но, конечно, посол представить себе не мог, какие ассоциации возникнут у этого симпатичного, несчастного, старавшегося никогда ни о чем не просить человека; какими будут импровизации на темы его, Буллита, слов, жестов и банальных московских наблюдений; в какую Историю он войдет.

О чем рассказывал Булгакову Буллит? О парижских красавицах и о голливудских приемах в бассейнах? Или о теориях Фрейда, о том, что все в человеке, хорошее и плохое, венский мастер объясняет как реализацию сексуальности, но только нынешнюю политическую жизнь так не объяснишь, вот хотя бы то, как шпионит себе во вред этот Штейгер… Или о том, как он, Буллит, был наивен, думая вслед за Джеком Ридом, что московское население изменилось под влиянием великого эксперимента, а оно — достаточно сходить в варьете — не изменилось ничуть, если не считать «аппаратуры»? Или о том, что Гете был прав и мир, пройдя новые искушения, все же изменится к лучшему, если ему не мешать, как в свое время Вильсон?

Мы не знаем, о чем они говорили. Но, как всегда, мы располагаем интертекстуальными памятниками. Эпиграф к роману Мастер и Маргарита — та самая фраза Мефистофеля «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо», которая на самом почетном месте цитируется в Предисловии к книге Фрейда и Буллита. Их герой, Вильсон, был «прямой противоположностью» той силы; герой Булгакова, Воланд, является ее олицетворением. Мы не знаем, в каком из текстов эта фраза появилась первой, оба писались одновременно и много раз переделывались на протяжении всего десятилетия. Мое предположение заключается в том, что то была любимая фраза Билла Буллита, какой он описывал сам себя.

Итак, прибывший в Москву посол великой державы, демономан, любитель театра, познакомился с попавшим в беду местным Мастером, которому без посторонней помощи отсюда не выбраться, да и с ней никак. Покинув Москву, разочарованный помощник оставил писателя самому идти к вечному его дому. Со всеми колоссальными своими возможностями не смогший помочь ему на этой земле, он не знал, что на последних шагах своего пути этот Мастер вспомнит о нем.

Зависимость от земной власти давала писателю стимул и материал для творческой переработки всю последнюю часть его жизни. Но, конечно, она не определяла полностью содержание того, что он писал. В образе Воланда есть множество черт, взятых автором не из опыта общения с Буллитом, но из других источников. Зависимость Булгакова от Буллита и Мастера от Воланда в чем-то подобна, а в чем-то отлична от другой важной для писателя как раз в это время зависимости — от ходившего к нему в гости врача-гипнотизера Берга, снявшего за несколько сеансов невротическую реакцию.

Эффективный гипноз — чудесный апофеоз зависимости одного человека от другого. Не каждый может быть гипнотизером; не каждый оказывается гипнабелен. Булгаков был, и тема гипноза одна из немногих, пронизывающих собой всю структуру романа: Сперанский лечит гипнозом, Иешуа таким же способом лечит Пилата, и в том, что делала в Москве компания Воланда, «культурные люди» тоже видят гипноз. Булгаков даже читал «классическую книгу о гипнозе», присланную ему для обеспечения «психиатрической» линии романа[567]. Рационально не объяснимое, в буквальном смысле чудесное искусство гипноза, предполагающее полную пассивность одного и абсолютную власть другого — и требующее от человека добровольного и благодарного принятия этой власти — на редкость соответствовало эпохе. Советские мемуары содержат десятки фраз типа «мы тогда все были как под гипнозом». Увянув на Западе, где его убежденным противником был Фрейд, гипноз уцелел и даже расцвел при коммунистической власти, поощрявшей множество поп-гипнотизеров начиная с Вольфа Мессинга в 30-х годах.

Булгаков, пациент гипнотизера, и Буллит, пациент психоаналитика, вряд ли обсуждали между собой свой клинический опыт, скорее всего несовместимый. Их политический опыт пересекся в Москве, и оба знали: в этом страшном, необъяснимом и непредсказуемом мире только чудо может спасти человека. Когда остается надеяться только на чудо, тогда оно кажется возможным и, более того, контролируемым и достижимым. Его может творить, и иногда творит, Сталин; его может, наверно, сотворить посол далекой и могущественной страны; его может сотворить гипнотизер или даже пациент гипнотизера. Условием является то, что другой человек, в данный момент еще более растерянный и запуганный, поверит в возможность совершения чуда над собой.

Необыкновенно яркая личность, Буллит был второразрядным писателем. И все же это голос Буллита, любителя роскоши и женщин, Шуберта и Гете, мы слышим в словах Воланда, уговаривающего Мастера покинуть Москву: «Что делать вам в подвальчике? О, трижды романтический мастер, неужто вы не хотите днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта?» И, в знак общего их интереса к эксперименту по выращиванию новой породы людей: «Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула?» Не то же ли самое говорил он несколько позже другому трижды романтическому человеку, Фрейду, который сам себя называл «старым Мастером» и все колебался уезжать из бойни. Его Буллит в конце концов, подобно Воланду, сумел-таки вытащить «в тишину». Разница в том, что Буллит оказался бессилен сделать для Булгакова то, что он в аналогичной ситуации сумел сделать для Фрейда, — помочь эмигрировать.

Чего не сделал для автора его могущественный друг, то делает для выдуманного автором Мастера сам дьявол. Чем бы ни был «покой» Воланда на том свете, земное его подобие очевидно. Это заграница, эмиграция. Перечитайте сцену прощания Мастера с Москвой, и вы согласитесь: именно эти слова — щемящая грусть… сладковатая тревога… бродячее цыганское волнение… глубокая и кровная обида… горделивое равнодушие… предчувствие постоянного покоя… — именно они способны выразить чувства человека, вынужденного покинуть город и культуру, которые он любит и которых боится. «Навсегда! Это надо осмыслить», — шептал, наверно, и сам Булгаков, подавая документы на выезд. А может быть, он описывал здесь (и дальше по тексту) прощальные жесты более счастливого, чем он, Замятина, который сумел уехать и писал Булгакову, никогда не бывавшему за границей, письма, не всегда до него доходившие… Теперь тот жил в Париже примерно так, как описывал Воланд, с вишнями и надеждами, и его путь воспринимался как нечто потустороннее: в переписке Замятин называет себя Агасфером, и так же к нему обращается Булгаков[568]. Не стоит мистифицировать роман больше, чем это сделано самим автором, и вовсе не видеть того, что на мифологической канве в нем разворачивается реальная жизненная драма, и прощание Мастера — нелегкое решение, на которое, однако, пошли многие, и среди них Булгаков.

Как мы знаем, земной Буллит отнюдь не был всесилен. Вполне возможно, однако, что демонстративное внимание американского посла на время помогло писателю. Хоть в годы пребывания Буллита в Москве Булгаков и не имел покоя, после отъезда посла в конце 1936 года его жизнь сильно ухудшилась. Пытаясь спастись и одновременно стремясь оправдать свою зависимость, Булгаков пишет «Батум», пьесу о Сталине, рассчитанную на чтение своим главным героем. Психоаналитик трактовал бы этот процесс переключения с одной могущественной фигуры на другую (Сталин — гипнотизер — Буллит — Сталин) как навязчивый поиск трансферного объекта. Невротик переносит свои ожидания магической помощи на подходящую фигуру, и вся его душевная жизнь оказывается сосредоточенной то на одном, то на другом таком объекте. Сначала, пока есть силы, надежда и выбор, писательское творчество выражает зависимость в глубоко переработанном виде, не соприкасаясь с письмами вождю, отделанными на магический манер. Но силы кончаются, а всемогущий адресат становится единственным. Тогда эти два жанра, столь отличные друг от друга, сливаются в одном тексте, который становится делом жизни: принятие его покровителем должно спасти автора и возвести на магическую высоту, его непринятие ведет к добровольной смерти. Булгаков смертельно заболел от известия, что его пьеса о Сталине отвергнута ее читателем-героем. Одновременно он вернулся к роману о Воланде.