Лолотта и другие парижские истории - Анна Матвеева

Страшно подумать, если так.

Не зря всё-таки Монмартр – гора мучеников.

Лолотта с трудом дождалась рассвета, – помчалась к знакомой лавочнице с улицы Дельта. У этой Франсуазы племянница замужем за доктором.

Родинку обметало чем-то красным со всех сторон, будто в огненное кольцо взяло.

Лолотта, пока бежала, закрывала щёку ладонью, и чувствовала на руке своё же горячее дыхание. Спускалась с горы – шлёпала подошвами, так что ноги заболели.

И так ей стало вдруг себя жаль – не перескажешь! До горьких слёз, до холода, булькнувшего вдруг в животе. Одним лишь чувством успокоилась – маленький ключик, влажный от пота, все так же висит на цепочке.

Те прочные узы, которые будто бы связывают людей, часто оказываются не цепями, а сгнившими веревками. Все мои пациенты винят в своих несчастьях тех, кто живёт с ними рядом (при этом – жалеют далёких, рыдают над судьбами незнакомых, страстно сочувствуют неизвестным). Главные враги, конечно же, мужья и жёны, за ними следуют родители, братья и сестры, зятья и невестки, и, разумеется, взрослые дети. Кровь – не водица, но самый настоящий яд.

С друзьями всё обстоит несколько иначе, друзей любить проще, чем родных, особенно если они неудачливы, и так явно нуждаются в нашем участии. В годы юношеского неразборчивого общения легко и естественно появляются завязи долгих лет дружбы с людьми, не подходящими нам ни по характеру, ни по жизненным интересам, ни по темпераменту. Впоследствии, когда ты осматриваешь поредевший от времени круг друзей суровым взглядом домохозяйки, добравшейся, наконец, до шкафа в дальней комнате, то понимаешь, что ценность ваших отношений измеряется совсем не теми параметрами, которыми с такой лёгкостью жонглируют в юности. Верностипроще требовать от собак, тогда как в друзьях мы ценим общность апперцепционной базы и умение по-хамелеоновски быстро менять фон, на котором дивно сверкают наши многочисленные достоинства.

Самыми близкими моими друзьями в последние годы были те люди, общаясь с которыми я нравился, в первую очередь, себе, и с наслаждением слушал собственный голос. Увы, один из этих друзей скоропостижно скончался, а второй сразу же после похорон первого продал квартиру в нашем городе и переехал в Петербург. В России это нечто вроде рефлекса – если проблема выглядит нерешаемой, значит, нужно переезжать в Петербург. Я, как психолог, несколько раз имел дело с такими случаями, и должен сказать, что многим Петербург помогает, как вовремя принятое лекарство.

Потеряв обоих своих близких друзей, любой человек, привыкший к заместительной терапии, поневоле начнёт общаться с неблизкими. Я стал чаще видеться с Лидией и её нынешним мужем Сергейкой. Это не я так его зову, конечно – Сергейка. Прозвище подарила ему Лидия – любопытно, что дочерей своих она всегда называла Софьей и Валерией даже в раннем детстве, когда они совершенно точно были Сонечкой и Лерочкой. Да и своё собственное имя Лидия сокращать не любила – никому из приближённых людей даже в голову не пришло бы звать её «Лидой» или, хуже того, «Лидусей». Нарушителей повторно в дом не приглашали.

Сергейка был невысоким, даже чуть ниже меня – а я, как все поняли, не из крупных мужчин. Но в отличие от меня муж Лидии выглядел хорошо задуманным и крепко сколоченным: так твёрдо стоял на ногах, что они могли казаться прибитыми к полу. Сергейка был успешным коммерсантом, любил вкусно поесть, и терпеть не мог всяческих неясностей – однажды мне посчастливилось попасть вместе с ним и Лидией на премьеру фильма французского режиссёра, классика новой волны и большого любителя подразнить зрителей. Неожиданные звуковые эффекты, обнажённое тело, снятое с непривычного ракурса, перескоки во времени и в пространстве, а то вдруг, вообще, кажется, что плёнка оборвалась, и «кина не будет». Сергейка одним из первых покинул зал после эпизода, где главный герой довольно долго сидел на унитазе. Справедливости ради следует заметить, что люди уходили с того сеанса целыми рядами. В конце концов, в зале остались лишь мы с Лидией, и ещё одна упрямая пара на заднем ряду, – они так громко черпали попкорн из ведёрка, как будто там кто-то грузил лопатами гравий.

Сергейка уходил и со спектаклей Виктюка, и с малоприличных, по его разумению художественных выставок – ждал Лидию под дверью, возмущённо надувая щеки. «Искусство должно быть понятным и добрым» – эти Сергейкины слова я никогда не повторяю при Лидии, но вспоминаю с огромным удовольствием.

Лидия же проявляла царственное великодушие – она считала, что «художнику нужно дать высказаться до конца», и просила для себя в кинопрокате не просто фильмы, а чтобы подумать. Сергейкину нетерпимость она воспринимала спокойно – судя по всему, они соответствовали её крайне сложным стандартам. Ну и потом, Лидия, в отличие от многих других своих ровесниц, сознаёт, что уже не так молода и красива, как прежде, и что все усилия её косметологов с тренерами приводят к эффекту хрущёвки, где установлены стеклопакеты. Это в прошлом она могла позволить себе крутить романы с двумя своими будущими мужьями одновременно – а потом оставить их последовательно, одного за другим, как шахматист бросает короля в знак проигранной партии. Мужья были полностью дезориентированы, и несколько месяцев пили вдвоём – то на одной, то на другой кухне звучали тосты: «Чтобы нам больше никогда не видеть эту женщину!» Лидия одинаково легко бросала мужчин и надоевшую работу, но при этом всегда оставалась надёжным другом и удивительно нежной матерью.

…Беатрис много раз пыталась расстаться с Модильяни – слишком уж бурным был этот роман. Она уходила от него к другому итальянцу – тоже скульптору, по имени Альфредо, она купила себе пистолет, а Моди, когда перед ним закрывали дверь, разбивал окно, чтобы зайти. Беатрис хотела позировать Мойше Кислингу, но Моди устроил из этого целую историю – нет, нет, и ancora нет, потому что все знают – если женщина позирует, она после этого обязательно отдаётся художнику. Иначе и быть не может – проверено годами практики.

Друзья один за другим отправлялись на фронт, и Модильяни тоже пытался пройти комиссию – но проклятый туберкулёз, вместе с зелёной феей и призрачным принцем сделали так, что врач отправил его домой, не дослушав.

В 1916 году Беатрис окончательно бросила Модильяни и вернулась в Англию, где снова вышла замуж за боксёра – правда, уже за другого. Должно быть хоть какое-то разнообразие!

Моди гулял по кладбищу Монпарнас с Диего Риверой, буянил в кабаках и случайно попал бутылкой в лицо незнакомой девушке – она тоже туберкулёзница, а ещё – канадка, пианистка. Симона Теру. Рассечённая бровь – и любовь на всю жизнь, но не у Моди, а у Симоны. Она даже родит ему сына, которого никто не признает – и уйдет в могилу через год после Амедео. Мальчика вырастят приёмные родители, он станет священником и умрёт, так и не узнав о том, кем был его отец.

Судьба, как и Амедео, не любит исправлять уже намеченных линий.

…Я вспоминал всё больше подробностей – как будто перечитывал любимую в детстве книгу, заново переживая не только сюжет, но и себя в этом сюжете: вот на этой странице я вдруг вспомнил, что читал её в пионерлагере, где страшно скучал по маме. А когда добрался до той главы, меня прервали крики под окном – Вовка и Серый звали играть в войнушку. Незатейливый интерактив реальной жизни. Рассказывать кому-то о том, что я вспоминаю в мельчайших подробностях жизнь итальянского художника Амедео Модильяни, было бы как минимум неразумно – от этого лишь шаг до того, чтобы называть себя Модильяни, и считать себя его новым воплощением. В то же самое время я не хотел забывать все эти подробности – чтобы рассечённая бровь Симоны Теру, пистолет Беатрис и прогулки по кладбищам с Риверой ушли туда, откуда явились.

Вот почему я решил записывать всё, что вспоминал – и начал с того дня, когда Лидия попросила принять знакомую «девочку». Я провёл почти все выходные у компьютера, а ближе к вечеру в воскресенье позвонила Лидия – и велела приехать к ним на ужин. Спросил, что принести, и она продиктовала мне целый список – почти как в песне: «Шампанское, икра и запах сигарет». Лидия очень практична, и Сергейке в ней это особенно нравится.

– Рубля зря не потратит! – восторгается он.

Война идёт где-то очень далеко от Монмартра, но Лолотта на всякий случай старается тратить как можно меньше денег. Тратить, вообще, не так интересно, как копить. На днях Лолотта выпросила у Чётного большой красивый ларчик с розовой крышкой и металлическими стебельками, которые как бы обвивают его целиком – здесь отныне хранятся все её немалые деньги. Ларчик она каждый вечер заворачивает в старые газеты, чтобы походил на что-то мусорное, а потом кладет в сундук с тряпьём.

В очередной раз комкая газеты, которые приносит в дом Чётный, Лолотта случайно натыкается взглядом (как глазом – на ветку) на объявление о выставке художников в Гран-Пале. Имена набраны жирным, в самом низу – «Модильяни».