Нежеланное путешествие в Сибирь - Андрей Амальрик

Главное же, как я уже несколько раз писал здесь, это создание в деревне как можно более демократичных форм хозяйственного управления и появление у колхозников уверенности в том, что они настоящие хозяева колхоза. Может быть, здесь создается своего рода порочный круг: экономическая демократизация невозможна без политической, а политической мешают бедность и невежество.

Глава двадцать третья

ОТЪЕЗД ЖЕНЫ

Заготовив на зиму дрова, я решил под каким-нибудь предлогом отказаться от чистки коровни-ка. Во-первых, мне была уже невыносима сама эта работа; во-вторых, надоело пререкаться с Федей и Катей. В феврале я стал проситься у Шаповалова в бригаду, говоря, что стало теплей, но он был против: это-де посылать меня на верную смерть, я на открытых санях в легком ватнике быстро обморожусь. Вскоре на ферме освободилось место водовоза: прежний водовоз отказался, потому что работа отнимала весь день; поставили было возить воду женщину, но та запросилась обратно в бригаду и, узнав, что бригадир ищет мне работу, охотно уступила свое место. С 17 февраля я начал возить воду.

Вообще все радовались случаю уйти с фермы, и трудно было заставить кого-нибудь идти туда работать, хотя заработки там, как я говорил, были раза в четыре выше, чем в бригаде. Помимо водовоза, на ферму была нужна телятница, зимой много коров телилось, и дояркам некому было сдавать подросших телят. Кроме того, нужна была еще сменная доярка, чтобы доярки могли отдыхать по очереди раз в неделю, но всерьез на такую роскошь никто не надеялся. Сначала на место телятницы хотели поставить женщину с двумя маленькими детьми, у которой прошлым летом утонул муж. Она категорически отказалась, несмотря на все уговоры и угрозы, сказав, что на ферме нужно работать с утра до вечера, а ей не на кого бросить детей. «И так колхоз мне после смерти мужа обещал помочь, а ничего не сделал, — сказала она, — вон мой дом весь развалился, при первой возможности уеду отсюда». «Скатертью дорожка, — закричал председатель, — что ж ты думала, мы молиться на тебя будем, что у тебя муж умер!» Потом хотели поставить телятницей жену учетчика. Та тоже отказалась, сославшись на двух маленьких детей; ей на счет отнесли двух подохших телят, но все равно она не пошла. Не удалось заставить пойти на ферму и жену бригадира трактористов, у которой тоже был маленький ребенок. Те, кто уже работал на ферме телятницами и доярками, всячески поносили и укоряли тех, кто от этого уклонялся: «Суки вы такие, вот мы и с детьми работаем, у нас детей побольше вашего!» На что те им отвечали: «Не надо было мужику п… подставлять, так было бы поменьше!» Председатель с бригадиром только глазами хлопали на эту перебранку.

В деревне бабы еще раньше ворчали, что вот моя жена сколько месяцев живет уже без прописки и в колхозе работать не хочет. Наиболее же вредные, вроде возненавидевшей нас Соньки, грозили позвонить в милицию и донести. Теперь же все в один голос стали требовать, чтобы Гюзель или уезжала или шла работать на ферму. Действительно, создавалось парадоксальное положение: жена человека, сосланного за то, что он не работал, сама жила с ним четыре месяца без официальной работы и без прописки. В начале января приезжал в Гурьевну участковый уполномоченный и спрашивал, работает ли Гюзель в колхозе. Я сказал, что она чистит со мной вместе коровник и на днях уезжает; с тех пор прошло более месяца, и он мог приехать снова в любой момент. Поскольку я ничем не испортил отношений с бригадиром, с председателем и с милицией, Гюзель пока не трогали, но в любой момент ей могли дать предупреждение о выезде в двадцать четыре часа. После двух таких предупреждений, как я хорошо знал, могло уже быть возбуждено уголовное дело по 198 статье УК, по обвинению в нарушении паспортного режима.

Конечно, если бы Гюзель пошла работать телятницей или дояркой, на какой-то срок ее бы оставили в покое, потому что в малонаселенной Сибири паспортный режим не так строг, как в больших городах. Но я был категорически против этого, я говорил, что я работаю здесь подневольно, а жена моя свободная и в колхозе задаром работать не будет. Был еще другой вариант. В декабре Гюзель предлагали стать заведующей Новокривошеинского клуба и жить со мной до окончания срока ссылки, но для этого опять же нужно было здесь приписаться, а значит выписаться из Москвы и тем самым навсегда оставить надежду туда вернуться. Поэтому мы с Гюзель от этого предложения отказались. Дело было еще и в том, что как бы ни отнеслись к Гюзель местные власти, по тем же соображениям прописки она не могла отсутствовать в Москве более шести месяцев, иначе ее могли выписать. Тогда мы не смогли бы прописаться не только в Москве, но и вообще в любом другом большом городе.

Самой Гюзель очень не хотелось уезжать, да, кстати, не на что было ехать: в феврале я получил только семь рублей за январь, и это были все наши деньги. Чтобы предупреждение милиции не застигло нас внезапно, я написал о нашем отчаянном положении старому другу своего отца; пока же мы с Гюзель решили, что при первой тревоге она пойдет работать дояркой. Ответа на мое письмо долго не было, мы нервничали. Тем временем мне сообщили, что из отдела милиции звонили в сельсовет и велели передать мне, чтобы жена немедленно уезжала или прописывалась здесь и работала в колхозе. Положение наше было отчаянное, я послал письмо еще одному знакомому с просьбой выслать деньги, пока же отвечал бригадиру на его напоминания, что завтра-послезавтра Гюзель уедет или же что она вот-вот пойдет на ферму сменной дояркой — всех телят уже пришлось перевести на ферму в Ивановку. Какова же была наша радость, когда мы, уже потеряв надежду, внезапно получили телеграфный перевод на пятьдесят рублей, а затем дружеское письмо товарища моего отца. Не помня его домашний адрес, я послал ему письмо на работу, и он, оказывается, получил его только через две недели, отчего так долго и не было ответа. Теперь мы могли вздохнуть свободнее, однако Гюзель оттягивала свой отъезд, ссылаясь на начавшиеся бураны. Так прошла целая неделя. Все же, как ни тяни, пришлось ехать, и восьмого марта мы простились, не зная, когда увидимся вновь. Теперь я мог не бояться за Гюзель, но тяжело мне было возвращаться в опустевшую избу, где ждал меня в одиночестве черный котик Дима.

Через несколько дней приехал участковый и первым делом спросил, уехала ли моя жена. Потом меня при встрече и секретарь сельсовета спрашивала о том же.

После отъезда Гюзель я стал иногда выпивать в одиночестве, благо при новой системе мне и деньги стали какие-то платить. Очень меня беспокоила в это время мысль, где и как я буду жить после возвращения из ссылки. Я подумывал даже о том, чтобы переехать в какой-нибудь из прибалтийских городов, поступив там в университет: на возвращение в Москву я почти не надеялся. В это время мне часто стали сниться сны, будто я в Москве, ищу какую-нибудь комнату, где бы я мог остановиться, но ничего не могу найти и со смутным ощущением тревоги я просыпался. Один такой сон я помню очень хорошо, да и приснился он мне со всеми реальными подробностями. Будто бы моя тетя еще жива, и я у нее в квартире на улице Алексея Толстого, но почему-то мне нельзя жить у нее и я спешу скорее к себе домой на Суворовский бульвар, в надежде, что времени после моего отъезда прошло еще не так много и мою комнату, может быть, еще не заняли. И вот я иду по улице, отчетливо я помню каждый дом и зеленые ветки деревьев, смотрю на часы у Никитских ворот (я как бы повторяю свой путь из тюрьмы), вот, наконец, и мой дом. Но поздно, комната уже занята, занята какой-то молодой рабочей парой — я отчетливо вижу комнату, не такой, какой она была последние годы, а какой она была в моем детстве — и у них много гостей, тоже по виду молодых рабочих, может быть, есть и студенты, они справляют новоселье. И среди них почему-то немолодая уже женщина, которую я раньше часто встречал во всяких богемных компаниях, она очень толстая, в черном платье с голыми руками. Я понимаю, что ей очень неловко передо мной, что она попала в такую неподходящую для нее компанию, которая захватила уже мою комнату. Здесь сон оборвался. Еще мне часто снился один и тот же сон, будто я тайком, в надежде, что никто не знает, на несколько дней уехал из ссылки в Москву и тут узнаю, что ссылку мне отменили и должны официально известить меня об этом, и потому мне скорее нужно ехать назад, потому что если меня не застанут на месте и узнают, что я самовольно уехал, то решение это отменят и мне и дальше придется отбывать свой срок. И вот я тороплюсь, еду в каком-то поезде, и тут все опять смешивается. Подобный сон снился мне много раз, и иногда я тут видел живого отца и даже мать и опять нашу комнату, какой она была в моем раннем детстве.

Дом, где я жил, как я уже рассказывал, стоял на отшибе и пользовался дурной славой. И вот как-то среди ночи возле дома раздался громкий вой, затем кто-то постучал в окно. Спросонок натянув штаны, я кинулся к окну и спросил, кто там, однако никто мне не ответил и ничего не было видно. Я лег, но через несколько минут стук и вой повторились снова, и снова никто не ответил. Тогда я взял топор и затаился в сенях. Когда я услышал, что кто-то снова стучит в окно, я неожиданно с топором выскочил наружу, и три фигуры шарахнулись от меня, увязая в снегу. Оказалось, впрочем, что это просто деревенские шутники решили «попугать» меня.