Реабилитированный Есенин - Петр Радечко

«Ах, если бы вопрос шел только о хронологии!» – воскликнул по поводу этой фразы Мариенгофа Матвей Ройзман (с. 267).

Да, действительно, речь не только о хронологии. А о постоянной, умышленной и гнусной лжи на всех и вся, а в первую очередь – на Есенина, названной самим автором более грубым словом – враньем. О лжи, которая последовала и в его посмертных творениях с более звучными названиями.

Именно те выдумки и клевета российского Мюнхгаузена, которые можно легко обнаружить с помощью хронологии, свидетельствуют о том, что не называл он даты умышленно. Так легче было вешать лапшу на уши читателям. Ведь если бы, например, он написал, что Дункан гладила Никритину «по брюшку» в мае 1923 года, эту выдумку смог бы обнаружить даже внимательный студент. А попробуй догадаться без хронологии. Тут даже не каждый есениновед сообразит. Ведь кто может подумать о таком коварстве «барона»?

И все-таки как-то он не сдержался и указал примерную дату важного для себя события. Речь идет о «мальчишнике» в квартире Есенина и Мариенгофа, на котором имажинисты и их друзья «обсуждали» предстоящую женитьбу Анатолия.

Присутствовали Есенин, Шершеневич, Мариенгоф, Ивнев, парикмахер Николай Севастьянович и зашифрованные инициалами критики М. Л. и Л. Б. (видимо, связанные с ГПУ!).

Поскольку желающих высказаться было много, «для восстановления тишины Есенин лихо свистнул, заложив в рот четыре пальца». Только после этого Шершеневич смог рассказать о людоедах, пожирающих женщин, закончив монолог такими словами: «Я бы тоже обязательно душил женщин, которые разбивают большую мужскую дружбу».

«Этот разговор, – продолжает потомок барона Мюнхгаузена, – происходил в конце осени 1922 года, а женился я на Никритиной 31 декабря. То есть, примерно, через три месяца».

Ну что тут скажешь? Мюнхгаузен и есть Мюнхгаузен! Его хлебом не корми, а дай соврать! Ведь все нормальные люди под выражением «конец осени» подразумевают ноябрь. Но, если мнимый барон женился через три месяца после этого «мальчишника», это должно быть не 31 декабря, а в конце февраля 1923 года, т. е. в конце зимы!

А теперь о том, как «лихо свистнул Есенин для восстановления тишины».

Надеемся, читатели помнят, что именно словом «лихо!», по свидетельству мнимого барона, характеризовал Есенин его стихи. И еще о том, что Есенин уехал из России 10 мая 1922 года и вернулся 3 августа 1923 года! Значит, на этом «мальчишнике» он мог свистеть только в богатом воображении «барона». Читатель наглядно видит, что «свистел» в данном случае, и как всегда, сам «барон». Притом – «художественным свистом».

Но это еще не вся интрига. Далее, на той же странице 352 книги «Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость…» читаем: «Об этом событии я немедленно известил Настеньку. Довольно быстро по тому времени, пришло от нее чудное письмо».

Напомним читателям, что Настенька была кухаркой в доме Мариенгофов, и родила от отца Анатолия сына Бориса. Но из-за плебейской крови Настеньки «потомок барона» родственником сводного брата не считал и желал ему смерти.

А теперь раскроем книгу американского профессора Бориса Большуна «Есенин и Мариенгоф. “Романы без вранья” или “Вранье без романов”?» (с. 85) и читаем о том, как он использует запутанные мнимым бароном факты для опорочивания Есенина:

«В “Романе с друзьями” есть такая коротенькая запись: “Женился на Никритиной 31 декабря того же (1921. – Б. Б.) года и об этом событии известил Настеньку”. Настенька – персонаж несколько таинственный, она вела, по всей вероятности, хозяйство в доме Мариенгофов в Пензе после смерти матери и, вполне вероятно, была любовницей отца. Вот ее ответ Мариенгофу: “Родной Анатолий Борисович, любовь – это кольцо, а у кольца нет конца. Чего и вам желаю”».

«У простодушной Настеньки, – продолжает Б. Большун, – оказалось больше доброты и понимания, чем у прославленного лирического поэта Есенина и изысканного Шершеневича. Вот это Мариенгоф и хотел поведать своему читателю, приводя поздравительное письмо из Пензы».

Как видим, профессор отвергает почти единственную в творениях мнимого барона дату, относящуюся к его жизни, ставит удобную для него и тоже «вешает собак» на Есенина. Что ж, Есенин сильный. Он гений! Он выдержит! И всех собак, и желчных завистников, и недобросовестных ученых, прилипших к его имени!

Остается добавить только к этому, что находившийся в Москве краснобай Шершеневич (если он был приглашен на свадьбу), несомненно, во много раз превзошел Настеньку и в «понимании», и в сладкоречивости. Наверняка вспомнил и отсутствующего по причине зарубежной поездки Есенина.

Наконец, еще один уточняющий Мариенгофом факт: свой брак с Никритиной он зарегистрировал 13 июня 1923 года. Это значит – почти за два месяца до возвращения Есенина из-за границы (Бессмертная трилогия. С. 287). Вот и гадай, когда был у него «мальчишник», когда свадьба, а когда бракосочетание?

Однако продолжим счет «баронского» словоблудия без его сомнительной хронологии.

В одной из предыдущих глав мы уделили достаточно внимания мотивам убийства в 1918 году германского посла Вильгельма Мирбаха Николаем Андреевым и Яковом Блюмкиным. Чтобы не возвращаться к подробностям, подчеркнем только, что у Блюмкина при стрельбе почти в упор настолько тряслись руки, что он не мог попасть в графа.

Вадим Шершеневич в своих воспоминаниях писал: «Блюмкин был очень хвастлив, также труслив <…>. Всем нам было известно, что в деле убийства Мирбаха он играл трудную, но не очень почетную роль главного паникера» (Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. С. 614).

Исход дела решила пуля, выпущенная Андреевым. Желающие могут узнать детали этого террористического акта из показаний военного атташе при немецком дипкорпусе лейтенанта Мюллера из 2-го издания «Красной книги ВЧК» (М., 1990. Т.1. С. 257).

Книга эта была издана впервые в середине 1920-х годов и Мариенгоф, будучи другом Блюмкина, наверняка знал ее содержание. Нас же интересует его интерпретация фактов через четверть века после этих событий. В книге «Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость…» (с. 131) читаем:

«Я завожу разговор о только что подавленном в Москве восстании левых эсеров; о судьбе чернобородого семнадцатилетнего еврейского мальчика, который, чтобы “спасти честь России”, бросил бомбу в немецкое посольство; о смерти Мирбаха; о желании эсеров во что бы то ни стало затеять смертоносную катавасию с Германией».

В этой же книге (с. 343) написано:

«Большевики не так давно заключили мир с немцами. Чтобы разорвать его Яков Блюмкин по решению левоэсеровского ЦК пристрелил в Москве немецкого посла графа Мирбаха.

Выстрел был хорош, но мира он, как известно, не нарушил. Немцы выдохлись. Им уже было не до войны с нами из-за мертвого графа.

Убийцу немедленно посадили в ВЧК».

Во-первых, в ВЧК не посадили. Во-вторых, для потомка барона Мюнхгаузена слова «бросил бомбу» и «пристрелил» являются синонимами, то есть однозначными. А вот исполнители террористического акта почему-то оказались разными, хотя оба служили в одном отделе ВЧК. Наверное, потому действительный убийца Николай Андреев, вскоре погибший при неустановленных обстоятельствах, даже не назван. В памяти Мариенгофа остался только «семнадцатилетний еврейский мальчик», который «спасал честь России».

На самом же деле этой подлейшей провокацией выводил страну на ложную дорогу – к разгрому эсеров и полному захвату власти большевиками.

Однако приведем еще одну из многих забытых «басен» «барона» о его друге Якове Блюмкине. Например, из так называемой «Бессмертной трилогии» (с. 251):

«Как-то в “Кафе поэтов” молодой мейерхольдовский артист Игорь Ильинский вытер старой плюшевой портьерой свои запылившиеся полуботинки с заплатками над обоими мизинцами.

– Хам! – заорал Блюмкин. И мгновенно вытащив из кармана здоровенный браунинг, направил его черное дуло на задрожавшего артиста. – Молись, хам, если веруешь!

Все, конечно, знали, что Блюмкин героически прикончил немецкого графа (курсив мой. – П. Р.). Что ж ему стоит разрядить свой браунинг, заскучавший от безделья, в какого-то мейерхольдовского актеришку?

Неудивительно, что Ильинский стал белым, как потолок в комнате, недавно отремонтированной.

К счастью, мы с Есениным оказались поблизости.

– Ты что, опупел, Яшка?

– Болван!

И Есенин повис на его поднятой руке.

– При социалистической революции хамов надо убивать! – сказал Блюмкин, обрызгивая нас слюнями. – Иначе ничего не выйдет. Революция погибнет.

Романтик! Таких тогда было немало.

Есенин отобрал у него браунинг:

– Пусть твоя пушка успокоится у меня в кармане».

Потомок барона Мюнхгаузена за такой дикий поступок террориста любовно называет «романтиком, которых было немало».

Напомним читателям, что этот слюнявый «романтик» однажды в Баку едва не застрелил Есенина.