Полное собрание сочинений. Том 2. Отрочество. Юность - Лев Толстой

— «Отчего же?»

— «Надобно же когда-нибудь перемѣниться. Вѣдь не все же намъ жить вмѣстѣ».

— «Отчего?» продолжалъ я допрашивать.

Катенька имѣла привычку доказывать все какою-то фаталистическою необходимостью. «Надо же, молъ, и дурамъ быть», сказала она мнѣ однажды, когда я побранился съ ней.

— «Да затѣмъ, что маменька могла жить у вашей маменьки, своимъ другомъ; но, Богъ знаетъ, сойдутся ли они съ Графиней, которая, говорятъ, такая сердитая. Кромѣ того, все-таки когда нибудь да мы разойдемся: вы богатые — у васъ есть Петровское, а мы бѣдные — у маменьки ничего нѣтъ».

Ваша маменька, моя маменька, вы богатые, мы бѣдные — эти слова были для меня необыкновенно странны и въ первый разъ развили во мнѣ сознаніе не только о неравенствѣ нашихъ положеній, но и вообще о положеніи Мими и Катеньки, о которомъ я до сей поры ровно ничего не зналъ и не думалъ. Мнѣ казалось, что Катенька и Мими должны жить всегда съ нами и дѣлить съ нами все поровну. Иначе и быть не могло, по моимъ понятіямъ. — Теперь же тысячи новыхъ мыслей касательно одинокого положенія ихъ зароилось въ моей головѣ, мнѣ стало ужасно совѣстно, что мы богаты, а они нѣтъ.

— «Неужели вы точно думаете уѣхать отъ насъ?» спросилъ я.

— «Я бы тебѣ все сказала, да ты разболтаешь».

Я молчалъ.

— «Маменька сказала мнѣ, что, какъ только мы пріѣдемъ въ Москву, она станетъ пріискивать для себя особенную квартиру и напишетъ къ папенькѣ».

— «К папа̀?»

— «Нѣтъ, къ моему папа̀».

Я рѣшительно не зналъ до сихъ поръ, что у нея былъ отецъ. Я не видѣлъ никакой необходимости въ томъ, чтобы онъ былъ у нея.

— «А гдѣ живетъ твой папенька?»

— «Въ Петербургѣ. Онъ за что-то сердится на маменьку, но она говоритъ, что теперь они помирятся. Недавно maman получила отъ него письмо.

И Катенька разсказала мнѣ подъ самымъ строгимъ секретомъ, что Мими очень огорчена, сама не знаетъ, какъ жить, и не хочетъ оставаться у насъ.

Все это, не знаю, почему, внушало мнѣ истинное сожалѣніе къ положенію Мими и Катеньки и показывало ихъ мнѣ совершенно въ новомъ свѣтѣ. Высунувшееся въ это время красное лицо Мими изъ окна кареты и крикнувшей своей дочери, чтобы она закрылась зонтикомъ, а то она загоритъ, какъ цыганка, въ первый разъ показалось мнѣ жалкимъ и, слѣдовательно добрымъ и пріятнымъ. Чувство сожалѣнія всегда обманывало меня. Тѣ, о которыхъ я сожалѣлъ, казались мнѣ всегда добрыми и милыми, такъ что я очень полюбилъ въ это время Катеньку, но какою-то самостоятельною, нѣсколько гордою любовью, нисколько не похожею на ту, которую я испытывалъ при прощаньи съ нею и еще меньше похожую на преданную любовь къ Соничкѣ.

Во время отдыховъ на постоялыхъ дворахъ много новыхъ наблюденій занимали мое вниманіе. То рыжебородые дворники въ синихъ кафтанахъ, по дорогѣ бѣгущіе за нами и зазывающіе и расхваливающіе свои дворы, то ямщики, которые собираются, когда насъ сдаютъ, на широкомъ дворѣ и канаются на кнутовищѣ.

Считая начало поры отрочества со времени нашего путешествія, я основываюсь на томъ, что, какъ мнѣ помнится, тутъ въ первый разъ мнѣ пришла въ голову ясная мысль о томъ, что не мы одни, т.-е. наше семейство, живемъ на свѣтѣ, что не всѣ интересы вертятся около насъ, а что существуетъ другая жизнь людей, ничего не имѣющая[77] общаго, не заботящихся о насъ и даже не имѣющихъ понятія о нашемъ существованіи, чего я никакъ не предполагалъ въ дѣтствѣ. Эта мысль, показавъ мнѣ въ первый разъ самого себя, какъ члена необъятнаго количества людей, и занимающаго чуть замѣтную точку [2 неразобр.] передо мной необозримаго пространства, составила основаніе различныхъ размышленій и недоумѣній, которымъ я предавался въ отрочествѣ, и которыя, по моему мнѣнію, составляютъ отличительный характеръ этого возраста. Безъ сомнѣнія, я и прежде слыхалъ и догадывался, что, кромѣ насъ, существуютъ люди; но я какъ-то до сей поры плохо вѣрилъ въ это. И теперь я убѣжденъ, что мысль переходитъ въ убѣжденіе только однимъ извѣстнымъ путемъ, часто совершенно неожиданнымъ и совершенно особеннымъ отъ путей, которые, чтобы пріобрѣсти то же убѣжденіе, проходятъ другіе умы.

Глядя на сотни дворовъ въ деревняхъ, которыя мы проѣзжали, на бабъ и ребятишекъ, которыя съ минутнымъ любопытствомъ обращали глаза къ шумящему экипажу и изчезали навсегда изъ глазъ; глядя на мужиковъ, которые не только не снимали шапокъ передъ нами, какъ я привыкъ это видѣть въ Петровскомъ, не удостоивали насъ даже взглядомъ, такъ они были заняты своимъ дѣломъ или мыслями — мнѣ приходили въ голову такіе вопросы: что же ихъ занимаетъ, ежели они нисколько не заботятся о насъ? и изъ этихъ вопросовъ возникали другіе: какъ же они живутъ, какъ живутъ ихъ дѣти, есть ли у нихъ матери, любятъ ли они ихъ, или бьютъ? и т. д. и т. д. — Поздно вечеромъ, напившись чаю съ баранками, мы улеглись съ Володей на каретныя подушки, принесенное Михѣемъ пахучее сѣно; Михей постелилъ свою шинель подлѣ насъ, но еще не ложился. Полный мѣсяцъ свѣтилъ въ маленькое окно, и я, сколько не ворочался и какъ не перекладывалъ подушку, никакъ не могъ заснуть. Черезъ сѣни въ другой комнатѣ спала Мими съ дѣвочками, но онѣ еще не улеглись, потому что изрѣдка отворялась дверь, и слышны были по сѣнямъ шаги ихъ горничной Маши. (Здѣсь, да извинитъ меня читатель, я долженъ обратить его вниманіе на горничную Машу, какъ на лицо, исторія котораго, хотя не тѣсно связана съ моею собственной, но всегда шла съ нею рядомъ и всегда находилась подъ раіономъ [?] моихъ наблюденій, такъ какъ Маша была первая женщина, на которую я сталъ смотрѣть, какъ на женщину. Можетъ быть я пристрастенъ, но, по моему мнѣнію, трудно встрѣтить болѣе обворожительное существо. —

Лицо у нея было тонкое съ необыкновенно нѣжными голубыми глазами и съ крошечными розовыми губками, чрезвычайно мило, какъ листики цвѣточка, загнутыми кверху. Плечи у нея были чудесныя. Она была нѣсколько полна, и это прибавляло ей прелести въ моихъ глазахъ. Но все это я замѣтилъ только теперь, хотя знаю ее съ тѣхъ поръ, какъ самого себя. Она одѣвалась такъ, какъ одѣваются всѣ порядочныя горничныя: мило, скромно и просто — голубое холстинковое платьице, розовенькая косыночка и бѣленькій дорожный чепчикъ.) —

Дверь изъ половины Мими отворилась, послышались шаги Маши, вслѣдъ за тѣмъ крикъ испуга и голосъ Михея, говорившій съ упрекомъ: «Что это вы меня такъ испугались, Марья В.? развѣ я такой страшный?» — «Ахъ, пустите, Михей И.», и послышался шорохъ, какъ будто Михей держалъ ее, а она хотѣла вырваться. Потомъ шопотъ мужского и женскаго голоса и шаги направились къ дверямъ. Я почти не обращалъ вниманія на происходившее за дверью, но вдругъ Володя, который уже спалъ, какъ мнѣ казалось, вскочилъ съ постѣли, подбѣжалъ къ окну и съ большимъ вниманіемъ сталъ смотрѣть на что-то.

«Что ты смотришь?» спросилъ я его. — «Молчи», сказалъ онъ мнѣ, съ нетерпѣніемъ махая рукой. Я никакъ не могъ понять, что могло такъ занимать его, но, чтобъ рѣшить этотъ вопросъ, на ципочкахъ подошелъ къ нему. Онъ прильнулъ къ стеклу и пристально смотрѣлъ подъ навѣсъ, въ тѣни котораго виднѣлись двѣ человѣческія фигуры. Въ глазахъ Володи я замѣтилъ въ эту минуту выраженіе, чрезвычайно похожее на выраженіе сладенькихъ глазъ папа, но я не смогъ понять, что такъ радуетъ его. Мнѣ казалось, все это нисколько не касалось до него.

— «Пустите, Михей И., ну васъ къ Богу, увидятъ», говорилъ женскій голосъ.

— «Отчего ты мине не хочешь любить. Я, какъ передъ Богомъ, васъ вотъ какъ люблю!»

— «Ой! спину сломали!»

— «Ты мнѣ только скажи слово, я буду барина просить. Ужъ я слово сказалъ: никого не хочу любить, окромя тебя. Пойдешь за меня?»

— «Ну бросьте руки-то, что балуете». Послышался поцалуй и легкій смѣхъ, и Маша выбѣжала изъ-подъ навѣса. Во время этаго разговора я пересталъ [удивляться] удивленію Володи, и мнѣ показалось, что не только до него, но и до меня все это касалось нѣсколько. Маша пробѣжала въ половину Мими, и все затихло; но меня долго что-то безпокоило, и я никакъ не могъ заснуть. Тоже и это новое для меня чувство родилось въ первый разъ во мнѣ и составило новый отличительный признакъ новаго возраста.

* № 4 (до I ред.).

Мими для меня теперь постороннее лицо: ни въ какомъ случаѣ она не имѣетъ право вмѣшиваться въ дѣла наши, я ее нисколько не боюсь и даже иногда подтруниваю надъ нею, и мнѣ кажется всякій разъ, когда на ея лицѣ показываются красныя пятна, что она сердится за то, что потеряла всякую власть надъ нами, — мысль, <необыкновенно> льстящая моему самолюбію. Вражда между нею и Карломъ Иванычемъ продолжается; но рѣже выказывается, такъ какъ они рѣдко сходятся и оба безъ памяти боятся бабушки. Карлъ Иванычь чрезвычайно измѣнился: вопервыхъ, по недавно подслушанному мною разговору бабушки съ папа, я узналъ, что онъ не гувернёръ, a «menin», дядька, который только можетъ водить насъ гулять, и что намъ необходимо настоящій гувернёръ-французъ и вовторыхъ, Карлъ Иванычъ уже больше не училъ насъ; слѣдовательно, въ Москвѣ у него не бывало въ рукахъ ни линейки, ни книги діялоговъ, ни мелу, которымъ онъ отмѣчалъ проступки — однимъ словомъ, не было тѣхъ грозныхъ атрибутовъ власти, которые въ деревнѣ внушали намъ къ нему такой страхъ; оставалась одна палка для гулянья, подтверждающая слова бабушки, что онъ только способенъ водить гулять насъ; въ 3-ихъ пріятель его Schönheit сшилъ ему новый фракъ безъ буфочекъ на плечахъ и мѣдныхъ пуговицъ, и въ этомъ нарядѣ онъ много важности потерялъ въ моихъ глазахъ. Но, что хуже всего, почтенная, многоуважаемая красная шапочка была замѣнена рыжимъ парикомъ, который нисколько, какъ я ни прищуривался, не походилъ на естественныя волоса. Однимъ словомъ, Карлъ Иванычъ, дядька, сошелъ въ моемъ мнѣніи на много ступеней ниже: онъ ужъ казался мнѣ чѣмъ-то среднимъ между Николаемъ и тѣмъ Карломъ Иванычемъ, который былъ въ деревнѣ. — Въ Любочкѣ мало произошло перемѣнъ; тѣмъ болѣе что, такъ какъ со времени нашего переѣзда въ Москву дѣвочки какъ-то отдалились отъ насъ; не было ни общихъ уроковъ, ни общихъ игоръ. Я мало обращалъ на нее вниманіе; да и гордость быть мальчикомъ, а не дѣвочкой, дѣлала то, что я даже съ нѣкоторымъ презрѣніемъ и гордымъ сознаніемъ своего достоинства смотрѣлъ на нее. Но Катеньку узнать не было никакой возможности, такая она стала гордая не гордая, скучная не скучная, а странная. Она еще похорошѣла, личико, шейка и ручки ея были такія нѣжныя, розовенькія, но теперь мнѣ и въ мысль не приходило поцѣловать ее, какъ я это дѣлалъ 2 года тому назадъ. Я былъ слишкомъ далекъ отъ нея. Къ нимъ, т. е. къ дѣвочкамъ, пріѣзжали какія-то чужія дѣвочки, и они съ ними играли въ какія-то куклы и другія смѣшныя игры, но никогда не присоединялись къ намъ. И часто я съ завистью и грустью слушалъ внизу, какъ звонко и радостно раздавались наверху ихъ голоса и смѣхъ, особенно серебрянный голосокъ Катеньки.