Моцарт. Загадка смерти гения - Эдвард Станиславович Радзинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– «Говорят, что Поппея, – невозмутимо начал Сенека, – с неодобрением отозвалась об игре Нерона на кифаре. И тогда цезарь в порыве бешенства зарезал ее… Это ужасно. Но было бы еще ужаснее, если бы ее влияние на цезаря продолжалось. В какое страшное время выпало нам жить, Луцилий, если мы все время должны выбирать между разными степенями ужаса!»
– Дальше… дальше, – торопил Нерон, в нетерпении разгуливая по арене.
– «Ты пишешь, Луцилий, что мой родственник, великий поэт Лукан, прославляет цезаря…»
– Так! Так! – усмехался Нерон, торопя чтение.
– «Тебе трудно его понять, Луцилий, ты далек от власти. Лукан, напротив, к несчастью, к ней приближен. А ныне в Риме всякий, кто ежечасно не прославляет цезаря, тотчас становится подозрительным – и немедля погибает! И тогда темнее небосвод и страшнее зловещая тень Тигеллина!»
– Браво! Дальше!
– «Ты спрашиваешь, Луцилий, долго ли продлится это страшное время? Я отвечу: пока жив цезарь. Цезарь же молод, поэтому для нас это время – навечно. Как удачно сказал некто о цезаре и нашем времени: «Комедиант, играющий на кифаре…»
– Вот!!! – закричал Нерон. – И кто же этот «Некто»?..
Сенека молчал.
– Ты оберегаешь его, – усмехнулся Нерон. И уставился на сенатора. – Кто поверит, что недавно он был храбр, грозен?.. А ныне жрет овес в стойле… А ну-ка, повторяй, Цицерон, что ты сказал обо мне, когда тебя звали Антоний Флав?!
И сенатор заржал, упав на колени.
– Он разучился говорить! – хохотал Нерон.
– Я приду ему на помощь и повторю то, что он говорил тогда о тебе, – сказал Сенека. Размеренно, неторопливо он произнес: – «Комедиант, играющий на кифаре, оскорбляющий святыни своего народа, запятнавший себя всеми видами убийств, спокойно разгуливает без охраны по Риму и вот уже второй десяток лет стоит во главе государства. Что из того, что он истребил лучших людей? Чернь развлекается и, главное, сыта. Что стало с римским народом, который за сытость соглашается жить в крови и позоре! Подлое время!» Я же добавлю от себя так, Луцилий: о жалкая толпа, не думающая о будущем… И когда падет Великий Рим… а Рим падет… Они проклянут не тех цезарей, которые превратили Рим в гнойную опухоль, а того последнего, жалкого и невинного властителя, при котором разразится катастрофа!»
Сенека замолчал. Молчал и Цезарь.
– Вот и окончилась Комедия жизни. Ты прочел все, учитель, – сказал наконец Нерон.
– Ты утверждал, Цезарь, – усмехнулся Сенека, – что составил итог из моих писем, отнятых у мертвецов. Но ты попросту сократил одни письма и соединил с другими. И получилось последовательное течение нашей жизни, не более. А итог нужен, ты прав. Я твой учитель, я приду к тебе на помощь. – И, помолчав, Сенека начал: – «Луцилий, вчера я вспомнил свои письма к тебе. Как стыдно! Неужто совсем недавно я был таков? Что делать философу во всей грязной каше? Нет, покой, только один покой дает нам возможность размышлять об истине… А так ли поступает Цезарь, и кого они еще убьют вместе с Тигеллином – не все ли равно? Думай о настоящем. Будущим распорядишься не ты».
Нерон засмеялся.
– «Ты пишешь, – продолжал Сенека, – что вчера еще кого-то убили… Мне его жаль. Но если бы они его не убили – разве итог его жизни был бы иной? Нет, Луцилий, смерть поджидает всех: и нас, и палачей наших. Всем придется сбросить эту временную телесную оболочку, чтобы вернуться в дом свой. С восторгом я ощущаю, как старость проникает сквозь оболочку моего тела, ведя за собой вооруженную смерть. Близится дом… И я не позволю скорби исказить открывшуюся мне гармонию».
Крики, вопли неслись из подземелья. Нерон хохотал. А Сенека невозмутимо продолжал:
– «Достичь гармонии трудно, но достичь ее среди стонов и крови – во сто крат труднее… Будем же думать не о теле, которым легко распоряжаться властителям мира, но о душе и вечности, им неподвластной. Тогда до конца постигнешь слова древних: «Кто борется с обстоятельствами, тот поневоле становится их рабом». На прощание прими от меня в дар слова философа: «Мы учим не терять». А нужно учить: «Будь счастлив, все потеряв». И еще: «Все заботятся жить долго, но никто не заботится жить правильно».
– Прости… – задыхаясь, сказал Нерон. – Очень смешно… Ты так важно читал о гармонии… среди горы трупов… Гляди… лежат… повсюду: мама… Поппея… Октавия… там Британик… А это – Лукан… Пизон. Там – актер Мнестр… Тысячи!..
… И Сенека увидел: бесконечные ряды белых ванн, уходящих во тьму. И руки с перерезанными венами. И капала кровь.
– А над нами, – продолжал хохотать Нерон, – ты читаешь итог – как финал высокой трагедии. Опомнись, учитель! И подумай: величайший моралист воспитал величайшего убийцу… Да это комедия, Сенека! Смешная до колик!
– Но я учил тебя любви! – закричал Сенека. Впервые за долгую свою жизнь он кричал: – Только любви! С детства!
– Ты учил меня лжи, – усмехнулся Нерон. – А научил – ненависти… К благопристойным словам, к жалкой вашей морали!.. Но я открою тебе тайну: я давно отвергаю ваш мир! Благонамеренный, сытый мир! Знаешь ли ты, старик, как становятся богом? Я рос как все смертные: заброшенный мальчик, жаждавший любви. Как я хотел, чтобы ты любил меня, мой учитель. И ты говорил, говорил, что любишь. Но я уже тогда знал: лжешь! Любовь – это солнце! А ты – ледяной старик. Нет, ты любил не меня, а свое орудие… свою будущую власть! Как я мечтал о любви матери… И вот однажды не вовремя я зашел в ее покои. Я увидел ее бесстыдные голые ноги…
Обольстительное лицо женщины вновь возникло перед Сенекой… и потная спина мужчины на ложе…
– С ней был Тигеллин, – шептал Нерон, – а я глядел, глядел на ее лицо. И не мог наглядеться! Она не сразу увидела меня. Наконец – увидела! И вопль! Ненависть! В тот день я понял: моя мать меня не любит. Но я уже не мог забыть – яростное солнце на запрокинутом женском лице! Так я узнал, какое лицо бывает у женской любви… Я захотел этой любви – к себе. Я заговорил с тобой, учитель, о любви женщины. Ты сказал: женская любовь дешева, ее можно купить и тем преодолеть, чтобы очистить душу для подлинной духовной любви, а потом
