Высокие ставки. Рефлекс змеи. Банкир - Фрэнсис Дик

— Ты слышал? — сказал он.

Я кивнул.

— Это случилось в ночь на понедельник. Да, вчера утром. Думаю... часа в три. Через некоторое время все увидели, что весь дом охвачен пламенем.

— Твоей матери там не было?

— Ее оставили в больнице. Она и сейчас там. Это уже слишком для нее. Я хочу сказать... — его трясло, — слишком...

Я сочувственно вздохнул.

— Скажи, что мне делать, — сказал он, и я подумал, что он считает меня чем-то вроде старшего брата, этакой неофициальной юридической консультацией.

— Ты ведь что-то говорил о тетушках? — спросил я. — О тех, что были на похоронах?

Он нетерпеливо помотал головой.

— Это папины сестры. Старшие. Они никогда не любили маму.

— Все равно...

— Они же стервы! — взорвался он. — Я звонил им... они сказали... стыдобища какая… — Он злобно изобразил их голоса: — “Скажи бедняжке Мэри, что на страховку она может купить хорошенькое бунгало на побережье”. Меня чуть не стошнило.

Я начал переодеваться в скаковую форму, понимая, что для Стива сегодня работа значения не имеет.

— Филип, — умоляюще сказал он, — ты видел ее. Вся избита... и папы нет... а теперь еще и дом... Пожалуйста, прошу тебя, помоги мне!

— Ладно, — покорно сказал я. А что еще скажешь? — Когда закончу скачку, мы что-нибудь вместе придумаем.

Он сел на скамью, словно ноги его не держали, и просто сидел там, глядя в никуда, пока я переодевался.

Гарольд, как обычно, стоял у весов, ожидая, пока я буду взвешиваться. С понедельника он не упоминал о жизненно важном решении, которое повесил на меня, и, возможно, думал, что я молчу не от рвущих мне душу сомнений, а молчаливо соглашаюсь вернуться к прошлому. В любом случае, когда я положил седло ему на руку, он совершенно нормально спросил:

— Слышал, кого приняли в Жокейский клуб?

— Да.

— В другой раз они и Чингисхана примут.

Он пошел седлать Памфлета, вскоре и я присоединился к нему на парадном круге, где беспечно вышагивали лошади, а их хозяин, поп-звезда, сосредоточенно грыз ногти.

Гарольд подцепил еще кое-какие новости.

— Я слышал, что это Большой Белый Вождь настоял на принятии ден Релгана в Клуб.

— Лорд Уайт (White — белый (англ.).)? — Я был поражен.

— Сам старик Сугроб.

Моложавый хозяин Памфлета щелкнул пальцами и сказал:

— Эй, а как насчет милого музона на этого малыша?

— Двойное пари, — предложил Гарольд, уже усвоивший язык поп-звезд. Поп-звезде лошадь была нужна для популярности, и он выпускал ее на скачки, только когда их транслировали по телевидению. Он, как всегда, прекрасно знал расположение камер, так что, если бы они вдруг повернулись к нему, он не стал бы так вот стоять за спинами у нас с Гарольдом. Я восхищался его осведомленностью в этом — да и всем его поведением, поскольку вне сцены, скажем так, он имел склонность снова становиться парнем среднего класса из пригорода. Приукрашенный образ рабочего парня — это полная фигня.

В тот день он явился на скачки с темно-синими волосами. На круге возле нас возникло что-то вроде тихого инфаркта, однако Гарольд вел себя как ни в чем не бывало, поскольку владельцы, которые оплачивают свои счета, могут вытворять все, что хотят.

— Филип, дорогой, — сказала поп-звезда, — отведи малыша назад к папочке.

“Наверное, он подцепил это в каком-нибудь старом фильме”, — подумал я. Уж конечно же, даже поп-музыканты так не говорят. Он снова принялся грызть ногти, и я сел на Памфлета и поехал посмотреть, что могу сделать для двойного пари.

Я не считался особо сильным в скачках с препятствиями, но, может, в душе Памфлет уже выиграл сегодня, как и я. Он просто пролетел всю дистанцию, как на крыльях, обогнав фаворита на финишной прямой, и мы вернулись, чтобы снова попасть в объятия синеволосого (на радость телевидению). Тренер маленьких групп лошадей с встревоженным видом предложил мне дополнительные скачки в пятом заезде. Жокей их конюшни покалечился... не буду ли я против? Я не был против, я был польщен. Прекрасно, у конюха есть форма, встретимся на круге. Великолепно.

Стив по-прежнему задумчиво сидел у моей вешалки.

— Сарайчик тоже сгорел? — спросил я.

— Что?

— Сарайчик. Там, где морозильник. С фотографиями твоего отца.

— О, да, сгорел... но папиных фотографий там не было.

Я стянул оранжево-розовую форму поп-звезды и пошел за более спокойной зеленой и коричневой для дополнительного заезда.

— Так где же они были? — спросил я, вернувшись.

— Я сказал маме, что ты говорил про тех людей, которым могут не понравиться папины снимки, и она решила, что ты думаешь, будто все эти ограбления и на самом деле связаны с фотографиями, а не с ее мехами и всем таким. И что если так, то она не хочет оставлять все эти пленки там, где их по-прежнему могут украсть. Потому в понедельник она заставила меня перенести их к соседям. Там коробки и сейчас лежат, в чем-то вроде флигеля.

Я застегивался, думая обо всем этом.

— Хочешь, я навещу ее в больнице? — спросил я.

Мне это было почти по дороге. Ничего особенного, но он ухватился за это с такой горячностью, что я забеспокоился. Он приехал на скачки с хозяином паба из суссекской деревеньки, где жил в своей норе рядом с конюшней, для которой скакал, и если я навещу его мать, то он сможет вернуться домой с ним же, поскольку иначе ему не на чем будет ехать из-за сломанной ключицы. Я не имел в виду конкретно, что навещу миссис Миллес один, но, подумав, не стал возражать.

Сбросив с плеч тяжесть, Стив немного повеселел и спросил, не позвоню ли я ему, когда приеду домой.

— Да, — рассеянно сказал я. — Твой отец часто ездил во Францию?

— Францию?

— Ты когда-нибудь слышал об этом? — спросил я.

— Ну... — Он был не в том настроении, чтобы к нему можно было приставать. — Конечно. Лонгшам, Отей, Сен-Клод. Везде.

— А по миру? — сказал я,засовывая в пояс утяжелители.

— Что? — Он явно был озадачен. — Что ты хочешь сказать?

— На что он тратил деньги?

— В основном на линзы. На телеобъективы в твою руку длиной. На всякие новинки.

Я взял седло и утяжелитель на весы и добавил еще чистый фунт свинца. Стив встал и пошел за мной.

— Что ты имел в виду, когда спрашивал, на что он тратил деньги?

— Да ничего, — сказал я. — Вовсе ничего. Просто мне было любопытно, что он любил, кроме скачек.

— Просто снимал. Все время, везде. Больше его ничего не интересовало.

В должное время я вышел на заезд в зелено-коричневом и сел на соответствующую лошадь. Это был редкий день, когда все удавалось. Я в явной эйфории снова спешился в загоне для победителей и подумал, что, наверное, мне не стоит завязывать с такой жизнью. Наверное. Не тогда, когда получаешь от победы кайфа больше, чем от героина.

Моя мать, похоже, умерла от героина:

Миссис Миллес лежала одна в боковой палате со стеклянными стенами, изолированная, но непристойно выставленная напоказ любопытному взгляду любого проходящего мимо. Там были занавеси, которые могли бы скрыть ее от всеобщего обозрения, но они не были задернуты. Я ненавидел больничную систему, которая отказывает людям в одиночестве — кто же хочет, будучи больным или покалеченным, чтобы на их унижение пялились?

Мэри Миллес лежала на спине с двумя плоскими подушками под головой, прикрытая простыней и тонким голубым одеялом. Глаза ее были закрыты. Ее каштановые волосы, грязные и всклокоченные, разметались по подушке. Лицо ее было ужасно.

Ссадины, оставшиеся от субботней ночи, теперь покрылись коричневой коркой. Подбитый глаз, на который пришлось наложить шов, страшно распух и почернел. Фиксирующий гипс покрывал ее красный нос и был притянут ко лбу и щекам белыми липкими лентами. На всем остальном теле виднелись резкие следи побоев — красные, сизые, черные и желтые. Когда ее синяки и ссадины были свежими, они казались престо отвратительными, но только сейчас, в процессе лечения, стало ясно, как сильно она искалечена.