Голубятня на желтой поляне - Владислав Крапивин

Он ещё раз качнул меня за плечо — хорошо так, будто молча сказал спасибо. И в это время зашелестели вокруг листы.

Ветер врывался с передней площадки, мчался через вагон и, закрутив спиральные вихри, улетал в заднюю дверь. Завихрения подняли с ящика и с полки стопки Глебовых бумаг.

Мы кинулись собирать их…

К счастью, не улетел ни один лист.

— Ну, всё, — сказал Глеб, когда была собрана растрёпанная стопа. — Вот… Слушай, Гелька, я тут ещё кое-что понаписал… Может, дать тебе и эти страницы?

— Ты их тоже в двух экземплярах печатал?

— Конечно.

— Тогда дай, — сказал я и подумал, что, может быть, скоро Глеб окажется далеко-далеко. — Обязательно дай. А то… вот укатишь в свой Колыч… на веки веков…

Глеб на секунду прижал меня своей пятернёй к рубашке. Потом взял у меня фонарик и шагнул в угол, где на гвозде шевелилась как живая Ерёмина куртка. Глеб снял её, сунул свёрнутые листы во внутренний карман.

— Вместе с курткой и заберёшь.

— Я сразу, чтобы не забыть…

Куртку я накинул на плечи. Она была большущая — обшитый кожей подол зачиркал по коленям. От куртки пахло Ерёмой — тёплым металлом, смазкой и пластмассовой изоляцией. Я незаметно погладил у куртки отворот. Бедный Ерёма. Не слишком ли быстро мы успокоились после его гибели?

И никто не знает, что погиб он, скорее всего, не случайно!

— Глеб!

— Что, Гелька?

— Нет… ничего.

Поздно, Глебу нельзя говорить про это. Он испугается за нас и не станет искать свой Колыч. Останется без дома. Получится, что я его задержал. А какое я имею, право?

Глеб отошёл от меня. Наверно, подумал: «Гелька загрустил о Ерёме, а грустить лучше в одиночку». Я сел в проёме боковой двери, свесил наружу ноги. Тёплый ветер ударил по ногам, забрался под куртку. Сильно пахло полынью. В той стороне, куда мы ехали, светил слабенький закат, а над головой и северным горизонтом небо стало совсем чёрным. Звёзды были большие и белые. Гораздо ярче огоньков, которые мигали на краю земли.

Недалеко от линии тоже светились огоньки — фонари и окна какого-то посёлка. И вот что удивительно! Обычно, когда едешь в поезде, близкие огни проносятся назад, а звёзды остаются неподвижными. Здесь же было наоборот: огоньки и фонари будто замерли, а звёзды проплывали над головой, будто небо плавно вращалось. Что за неразбериха? А, я понял! Наверно, вагон делает какой-то хитрый разворот.

И я перестал думать о звёздах.

Потому что подошёл Юрка.

Фонарик лежал рядом со мной и светил вверх, на Юрку. И Юрка стоял в метре от меня и почему-то опять казался похожим на страусёнка Антона из мультфильма.

— Ты чего? — спросил я.

— На площадке сесть негде. А за день-то натопался…

Я подвинулся. Но Юрка не сел. Он рассеянно смотрел в небо и теребил у пояса краешек серебристого галуна. Этот блестящий лампас был пришит вдоль коротенькой штанины, и верхний кончик у него отпоролся. Юрка дёргал, дёргал его, а потом вдруг сильно потянул вниз и с треском оторвал весь галун. Кинул по ветру.

— С ума сошёл? — спросил я.

— Не-а…

— Влетит, — сказал я.

— С чего? Эту форму нам насовсем подарили.

— А завтра как будешь без лампаса?

Юрка оторвал галун с другого бока.

— Никак. Я оттуда ушёл.

Юрка зевнул и сел наконец рядом со мной.

— Почему ушёл? — изумился я.

— А!.. Из-за одной дуры. Сперва у нас нормальный руководитель был, помнишь, толстенький такой, Виталий Гаврилыч… Потом он замотался с концертами, и сегодня к нам пришла эта… Ноги, как оглобли, шея лошадиная, голос, будто сирена на стадионе. Только и знает, что орать команды и ругаться… Я где-то палочку потерял, а она завелась: «Это что за отношение к делу! Таким людям вообще здесь не место!..» Не место? Ну и ладно. Поставил я барабан, положил на него накидку и берет, сверху — палочку, ту, что осталась. И пошёл…

Услыхав про палочку, я, кажется, покраснел. И понял: теперь-то надо начать про всё: про то, как от палочки разлетелся гипсовый гребец; и про то, что, наверно, не случайно мы рядом с тем гребцом падали, и про Клоуна.

— Юрка! Та палочка… тут вот что…

— Да не в палочке дело! Всё не так.

— Что не так?! — в сердцах спросил я. — Будешь ты меня слушать?

— Ну, валяй…

«Валяй? Не скажу я тебе ничего!» И я сказал о другом, с досадой и ехидцей:

— Что-то я не пойму. Стоило ли записываться в барабанщики, чтобы уйти вот так… — Я чуть не сказал «так бесславно».

— А чего ж… — Я заметил, что Юрка улыбнулся. — Там было хорошо. Пока не пришла эта… штурм-бан-дура… Знаешь, Гелька, что-то есть в этих маршах. Когда все вместе… А самое главное в том, что я выяснил один вопрос.

— Какой?

Юрка молчал. А что молчать? Начал, так говори. Янке-то, небось, уже всё рассказал… Кстати, где Янка? А, вон они на площадке с Глебом. О чём-то говорят, бойко так… А тёплый ветер всё летит навстречу, и вагон гудит басовой струной… И я уже думать забыл, как это странно: вагон без тепловоза, мчимся неизвестно куда… Кажется теперь, что в обычном дачном поезде едем. Не страшно нисколько. Разве так ездят в бесконечность?

Только одно удивительно: звёзды продолжают лететь назад, и закат почему-то стал ярче, будто мы догоняем его в пассажирской ракете.

А сколько времени мы едем? Я взглянул на часы. Опять стоят, что ли? Вагон свой путь начал ровно в десять, я заметил, а сейчас десять ноль две… Надо спросить у Глеба или у Янки (у Юрки не хочу).

Я собрался вскочить, но Юрка остановил:

— Подожди. Я же не рассказал про свой вопрос…

И я остался сидеть. Смирно-смирно.

Юрка затеребил на груди аксельбант и начал говорить:

— Я в конце мая в Нейск ездил, к матери. Помнишь?.. Как-то раз вижу: она всякие бумаги и открытки перебирает, на меня не глядит. Вдруг со стола карточка упала. Старый такой снимок, даже не цветной. Я поднял, а мать почему-то испугалась: «Дай сюда!» «На, — говорю, — а что здесь такого? Посмотреть нельзя?» На самом деле, что такого? Двор какой-то снят, девчонка тощая и трое пацанов. Маленько на нас похожие. С палками, с саблями деревянными, вроде как мы тогда в мушкетёров играли. А один с барабаном самодельным. Видно, что из бачка, но всё как надо сделано, шнуры натянуты… Я спрашиваю: «Кто это?» Мать заулыбалась, потом говорит, будто в чем-то признаться решила:

— Это я, — и на девчонку показывает.

Я даже заморгал: забавно так…

— А ребята эти кто?

— Ну, кто… Мальчишки с нашего двора. Уж и не помню, как звали.

Странно, да? Вместе играли — и не помнит… Двое рядом с ней стоят, а тот, что с барабаном, чуть в сторонке. Оглянулся на них, голову повернул — будто окликнуть хочет. Локоть чуть отвёл, ждёт чего-то…

Мать говорит:

— Ну, давай карточку.

— На, — говорю. Повернулся, протянул ей. И себя в зеркале увидел… Знаешь, Гелька, сходства в лице никакого. Но вот голова повёрнута, рука откинута… Я сразу спросил:

— Выходит, ты его с детства знала?

— Кого?!

— Отца.

Ну, сперва шум, крик: «Дурак, что ты выдумал, что за бред!..»

Я опять спрашиваю:

— А что, он в ваших играх был барабанщик?

Она вдруг в слёзы и отвечает так… ну, не то, что со злостью, а будто болит у неё что-то:

— Всю жизнь он был барабанщик…

— А он где?

— Господи, откуда я знаю! Кто на Земле может сказать, г д е о н и ч т о с н и м?..

— А почему не может?

— Отстань! Я тебе раз и навсегда запретила об этом говорить.

— Он же отец.

— Да не отец он! Он даже не знал, что ты есть на свете!

И опять в слёзы… Тут пришёл этот, «зам-папаша». Ну и конец разговору…

Юрка ещё раз дёрнул аксельбант и замолчал.

— Дальше-то что?

— А дальше… Когда в парке меня в барабанщики позвали, я подумал: пойду. Если получится из меня барабанщик, значит, я в отца. Значит, парнишка тот и вправду отец. Ниточка будет…

Я сидел насупившись. Потому что не получился из Юрки барабанщик. Так я и должен ему сказать. Если решусь…

— Я знаю, — сказал Юрка. — Ты думаешь, что я сбежал и бросил ребят.

— Барабанщики не уходят из-за таких пустяков… — пробормотал я.

— Барабанщики не должны подчиняться горластым тёткам.

— Спорил бы! Пусть её прогонят!

Юрка хмыкнул:

— Восстание затевать? Здешние барабанщики не для боя, а для карнавалов… А восстания почти никогда не кончаются победой. Можно только уйти.

— Если вместе. А ты один…

— Я думаю, сегодня вечером ушли многие.

— Откуда ты взял?

— Раз говорю — знаю…

— Всё ты знаешь… А вот про палочку, которую потерял…

— Гелька! Юра! — Это Глеб. Он помахал нам из дверей. — Давайте сюда, скорее!

Мы вышли на переднюю площадку. Здесь ветер был плотнее, он бил в лицо и распахивал на мне куртку. Рельсы блестели от фонаря и мчались под вагон. И закат… он правда приближался! Ясный, розово-жёлтый.