Калигула или После нас хоть потоп - Йозеф Томан

Нервы Фабия напряжены до предела, он больше не может выносить этого напряжения. В глазах темно. Связанные руки сжимаются в кулаки, ему хочется вцепиться в императорскую глотку.

Кто из нас прав? Он, которого ненавидит весь мир, или я, помогающий людям хоть на минуту забыться? За мной стоят сотни, тысячи людей, они со мной по доброй воле, из расположения, из привязанности. А кто стоит за тобой? Если бы ты не платил золотом преторианцам – ни одна душа не поддержала бы тебя. Ах, броситься и задушить? Нет, нельзя. Руки связаны.

Но тогда по крайней мере пусть я буду убит без промедления! Мгновенно!

Дыхание Фабия участилось. Перед глазами поплыли красные круги. Внезапно охватившее его безумие парализовало волю. Инстинкт, сумасшедший, дикий инстинкт руководит им, он хотел сократить свои мученья. В нем говорило одно лишь подсознательное стремление довести до бешенства мучителей, сократить пытку. Он истерически закричал:

– Почему ты позволяешь грабить нас? Почему ты допускаешь, чтобы мы бедствовали? И ты наш император? Так-то ты заботишься о Риме?

Император впился глазами в осужденного. Кривая ухмылка исказила его лицо:

– Я понимаю. Ты хочешь быстрой смерти.

Фабий не слушал, что говорит император, он неистово кричал ему в лицо:

– Ты отбрасываешь слишком большую тень, цезарь! В ней невозможно жить.

Все гибнет от ужаса!

Было тихо. За спиной императора догорело масло в светильнике, огонек погас. Раб неслышно внес другой светильник. Шорох босых ног за спиной напугал Тиберия. Он вздрогнул и испуганно оглянулся. Понял, что актер заметил это. И тихо сказал:

– Любой человек боится. И я всего лишь человек, хотя на плечах моих императорская тога.

И после паузы неожиданно жестко и раздраженно, оттого что дал заглянуть себе в душу, добавил:

– Но только у меня одно преимущество: в моих руках власть. Стоит мне пожелать – и через минуту Фабия Скавра не будет среди живых!

Император выжидающе смотрел на Фабия. Актер был бледен, но спокоен.

Казалось, что мысли его где-то далеко.

– Ты не боишься?

– Нет! – выпалил Фабий.

Император наклонился и злобно произнес сквозь зубы:

– Ты не будешь просить, ты не упадешь передо мной на колени, ты не будешь кричать?

– Нет, – глухо, как бы издалека отозвался Фабий.

Император изумленно произнес:

– Что же, ты не боишься смерти?

Наступила тишина. Потом Фабий разжал губы и сказал почти шепотом:

– Боюсь. У меня есть милая, отец, друзья…

Император невольно тоже понизил голос и повторил:

– Милая, отец, друзья…

Странно звучали эти слова в устах человека, который десятки лет жил один. Он с завистью посмотрел на актера.

– После моей смерти ликованье, после твоей – плач. Ты счастливый человек, гистрион.

Фабий поднял голову:

– Я был счастливым, господин… Мы простые люди. Но умеем радоваться тому малому, что имеем…

Император пренебрежительно заметил:

– Для комедиантов радость – ремесло, бросил бы только кто монету…

– Прости, цезарь, я говорил не о комедиантах, я говорил о людях, которые живут за Тибром.

Тиберий поднял глаза. В своем презрительном высокомерии под словом "Рим" он подразумевал мраморные дворцы, сенаторов, заговорщиков и убийц. И вдруг увидел тысячи лиц, Затиберье, толпы народа, мерзкие лачуги, которые раньше он видал только издали, с Палатина, миллионы грязных оборванцев, но ведь людей же, в конце концов. Тиберий задумался об этом, картина Затиберья стояла перед глазами. Он тихо повторил:

– Рим, Рим…

Фабий, очевидно, понял, о чем думает император, и добавил:

– И мы, простые люди, – это тоже Рим…

Император слушал вполуха. И глухим голосом сказал самому себе:

– Но Рим – это также и я. Рим – это также и я. – И мысленно добавил: "Я вернусь в мой Рим".

Все вдруг перестало интересовать императора. Он встал.

– Ты можешь идти!

У Фабия подкосились ноги. Атрий, факелы, старик в кресле – все завертелось перед ним в диком вихре. Он не заметил, что над имплувием атрия занимался день, что звезды поблекли, что побледнело и засверкало зарею небо. Он нерешительно шагнул и недоверчиво спросил:

– Могу идти?

Только теперь император понял, что своими словами вернул актеру свободу. Он заколебался. Нужно было бы раздавить этого червя, он смутьян и будет продолжать мутить воду. Сбросить его со скалы. Но гордость Клавдиев возобладала. Этот человек осмелился сказать ему правду в лицо. Пусть убирается, пусть продолжает науськивать народ на сенаторов. Император хлопнул в ладоши. И сказал центуриону личной охраны:

– Отпустите его.

– Я благодарю тебя за жизнь, цезарь! – Фабий двинулся было к выходу, но вдруг нерешительно остановился.

– Почему ты не уходишь? – резко спросил Тиберий.

– Ты сказал, что я могу идти, но сенаторы…

Тиберий сухо усмехнулся и иронически произнес:

– Пожелай мне долгой жизни, актер. Пока я дышу, никто не посмеет тронуть тебя. Но как только глаза мои закроются, о, тогда пусть боги помогут тебе.

Капри – это крепость, весь остров – крепость, неприступная твердыня, до отказа набитая вооруженными до зубов стражниками. Сотни копий торчат по обочинам дорог страшным частоколом. Ни шагу нельзя ступить по своей воле.

Фабий выходил из виллы "Юпитер". Старый Ретул и рабы, не спавшие всю ночь, чтобы хотя бы взглядом проводить актера к скале, прозванной Смертельный прыжок, вытаращили глаза. Он уходит! Уходит свободный!

Фабий возвращался тем же путем. Он беспокойно оглядывался по сторонам.

Он все еще не верил. И все еще дрожал.

Над дорийскими храмами в Песте загорался день. Яркий свет разливался все выше и выше над горизонтом, заливая склоны Везувия, отражался в мраморе императорских дворцов. Ворота каприйской твердыни распахнулись.

Фабий ступил на палубу биремы, попутный западный ветер надул желтоватые паруса, высоко на мачте распевал юнга.

Только теперь Фабий поверил. Он щурился на ярком свете, он дрожал от возбуждения, ему хотелось говорить, но вместо слов из горла вылетал смех.

Жизнь! Прекрасная жизнь! Квирина!

Лучи солнца плясали на волнах, в рокоте моря слышались уверенность и сила, корабль с шумом рассекал воду. Прекраснейший день изо всех дней!

Фабий как сумасшедший обнимал центуриона и целовал его заросшие щеки, ухо, подбородок.

– Давай-ка сюда кольцо, побыстрей, я сам отнесу его своей милой!

Приближался берег, его серые утесы круто уходили в море.

– Квирина, отец, вы слышите меня! Я возвращаюсь! Живой! Здоровый!

Свободный!

Я снова буду играть. Снова тысячи глаз будут смотреть на меня.

Благороднейшие сенаторы, низко кланяюсь вам!.. Со мной слово императора!

Квирина, детка, готовь центункул и грим! Я снова буду играть!

Глава 30

Император проспал целый день. Вечером на террасе он съел несколько сухарей с вином и миску бананов. Ему было тоскливо. Отчаяние, охватившее его после добровольной смерти Нервы, до сих пор не проходило. Ему хотелось забыться и рассеяться после разговора с комедиантом, и он приказал зажечь свет и привести греческого мальчика, которого любил больше всех.

Он погружал ногти в тело мальчика. Мальчик стискивал зубы от боли, стонал, стараясь побороть боль, но она была такой внезапной и резкой, что маленькая рука, бессознательно обороняясь, ударила императора.

Император призвал стражу, приказал отвести мальчика на нижнюю террасу и наказать пятьюдесятью ударами. Когда мальчика увели, Тиберий, опираясь о палку, тяжело поднялся.

Он не любил вставать в чьем-либо присутствии. Слабости и старости при этом скрыть нельзя. И зачем показывать волкам жертву? Ему совсем немного осталось до восьмидесяти, но нужно еще сто лет, чтобы исполнились все желания, а сколько до вступления в царство Аида? Сколько? Миг? Месяц? Год?

Отбрасывая тонкую длинную тень, стоял старик у перил террасы, ветер развевал пряди редких седых волос. Он смотрел на море, чернеющее вдали.

Пятьдесят ударов палкой по голому телу – это жестокий приговор.

Истязание мальчика началось. Крики разорвали воздух. Тиберий с вожделением смотрел на происходящее. Стоны истязуемого – это единственное, что его еще волнует. Стоны переросли в отчаянный крик.

Император невидимым стоял в тени. Он заметил, что на дальней террасе его звездочет Фрасилл внимательно изучает расположение звезд.

"О тебе каждый все знает", – сказал этот бесстыжий актер. Нет, это не правда. Кто знает об этих черных пропастях, в которые я опустился, чтобы наслаждением вознаградить себя за десятки лет страданий.

Кто об этом знает? Об этом знал покойный Нерва. Но он уже ничего не скажет. А сегодня это знает, пожалуй, единственный человек – Фрасилл.

Крик истязуемого мальчика наполнял сад и ночь.

– Мой цезарь, – раздался издали голос звездочета.

– Откуда ты знаешь, что я здесь, Фрасилл? – спросил император.