Дороги, которые мы выбираем - Александр Чаковский

О, это было просто художественное произведение, настоящий литературный портрет! Он снова напомнил собранию все, что произошло у нас в туннеле. Я был уверен, что Полесский в жизни своей и двух слов не сказал с Агафоновым, но теперь оказывалось, что Федор Иванович был чуть ли не его лучшим другом. Что же касалось меня, то я, по словам Полесского, был карьеристом, жестоким администратором, не считавшимся с коллективом и готовым пожертвовать всем, даже человеческой жизнью, ради собственной выгоды. Он как бы «рассекал» меня, анализировал, подводил целую философию под мои поступки. И поэтому все, в чем он меня обвинял, выглядело как нечто очень опасное, совсем не обыкновенное, не случайное, но «органическое и неизлечимое».

Как ни странно, меня не очень волновали слова Полесского. Потом я понял, в чем причина моего относительного спокойствия: Полесский говорил не только обо мне. Он хотел убедить собрание в том, что я далеко не «единичное явление».

Я думал: можно по-разному оболгать человека. Но если он хочет уверить собрание, что я «типичен для нынешнего поколения молодежи, да и не только молодежи», — значит мне нечего бояться: люди раскусят его. Полесский как бы объединил меня с обществом, в котором я жил. Но ничто не могло поколебать моей уверенности в том, что для всех присутствующих в зале наше советское общество — это они сами. Поэтому я был спокоен.

Я снова стал внимательно слушать речь Полесского. В ней зазвучали новые нотки. Он сказал, что именно ему, Полесскому, принадлежит заслуга моего разоблачения. Именно ради того, чтобы вскрыть, показать людям мое истинное лицо, он и напечатал те статьи в газете.

Но, странное дело, все эти хлесткие, звонкие слова звучали в устах Полесского как-то жалобно. Или, может быть, это мне только казалось?..

Нет, я не ошибался. Теперь Полесский, опять-таки не называя имен, все громче и громче говорил о неких «деятелях», которые «занимают партийные посты» и травят его, Полесского. Они не понимают «прогрессивной роли» — да, да, он так и сказал: «прогрессивной роли», — его, Полесского, как редактора газеты…

Внезапно Трифонов громко постучал пробкой о графин с водой. Полесский умолк. Я был уверен, что если бы Трифонов не остановил Полесского, он в следующую минуту сорвал бы себе голос.

— Вот что, товарищи, — сказал в наступившей тишине Трифонов, и слова его прозвучали очень негромко и как-то по-будничному. — Товарищ Полесский тут что-то тень на плетень наводит. Сочувствия себе ищет, а в чем сущность дела, не говорит. Ну, а я человек грубый, так-таки напрямик и скажу. Дело, значит, в том, что бюро горкома сегодня днем решило снять товарища Полесского с работы в газете. Вот и все.

Трифонов сделал паузу и спросил:

— Ну как, товарищи? Переживем? Холодной воды никому не потребуется?

Полесский все еще стоял на трибуне. Он, точно рыба, вынутая из воды, раскрывал и закрывал рот, но не мог издать ни звука: видимо, и впрямь сорвал себе голос. Только когда Трифонов, усмехнувшись, спросил: «Переживем?» — Полесский обрел наконец дар речи.

— Это решение должно еще быть утверждено обкомом! — визгливо крикнул он. — Я… я номенклатурный работник!

Эти последние его слова прозвучали так жалко, так нелепо, что в зале раздался смех, Полесский не то угрожающе, не то призывно взмахнул рукой и сошел с трибуны.

И тогда слова попросил Баулин.

— Товарищи, — начал он свою речь, — на Двадцать первом съезде партии…

— Двадцатом! — крикнул с места Полесский. Баулин сделал паузу и, отыскав глазами Полесского, ответил:

— Нет, товарищ Полесский, я не оговорился. Я хотел сказать, что пройдет время и партия соберется на свой следующий, Двадцать первый съезд. Когда Полесский говорил, — продолжал Баулин, — я все время спрашивал себя: брать ли мне слово сейчас же, немедленно вслед за ним или, подчиняясь старой и не всегда оправданной традиции, по которой руководитель партийной организации выступает в конце, сидеть и терпеливо слушать?

Скажу откровенно: я решил повременить с выступлением. Но когда он кончил, я понял, что не могу больше молчать.

Для начала мне хочется сказать несколько слов вам, товарищ Полесский. Конечно, обком рассмотрит решение бюро горкома о снятии вас с работы в газете. Он рассмотрит также и то письмо работников вашей редакции, которое они написали в горком. Что же, нарушу редакционную тайну, скажу, что содержалось в этом не предназначенном для печати письме. Ваши товарищи потребовали, чтобы вас убрали из газеты…

— Фальшивка! — крикнул Полесский. — Фальшивка или провокация!

— Ну, — улыбнулся Баулин, — это уж звучит совсем примитивно, товарищ Полесский. Ведь вы такой изощренный оратор, такой опытный полемист… Что письмо не фальшивка, вы знаете не хуже меня. А что касается до провокации, то как же вы решаетесь называть таким словом документ, подписанный, если не ошибаюсь… семью вашими товарищами по работе? Недемократично звучат ваши слова, очень недемократично!

И Баулин снова улыбнулся.

— Кстати о демократии. Почему это вы, только что апеллировавший к народу, как только речь пошла о вашем собственном благополучии, о вашем редакторском посте, вспомнили, что вы «номенклатурный работник»? Может быть, вы хотите этим сказать, что демократическими методами можно судить только ваших противников, а их у вас, я вижу, много, ох, как много! Правильно мы вас поняли, а?

Рокот приглушенных голосов пронесся по залу.

— Вы говорите, что страдаете за правду, которую писали в своих статьях, разоблачая Арефьева, — продолжал Баулин. — Что ж, о несчастье, которое произошло в туннеле, знают все, и о вине Арефьева в этом деле я говорить сейчас не хочу, пусть комиссия скажет свое слово. Если Арефьев виноват, он будет наказан, и строго наказан! Но вот о ваших статьях и о том, что делал Арефьев до того, как случилось несчастье, мы можем поговорить. Арефьев и рабочий коллектив строили туннель. А вы, Полесский, вообщето предлагали его прикрыть. Так? Мы ведь все читали предисловие к статье товарища Орлова… Арефьев и коллектив думали, как преодолеть трудности, как обойтись без цемента, который так нужен сейчас стране. А вы, Полесский, в своей статейке подстрекали людей к дезертирству, к тому, чтобы бросить стройку, гнаться за длинным рублем. Верно? Так кого нее вы «разоблачали»? Молчите? Я вам помогу: самого себя. Это все, что я хотел сказать о вас. А что касается нас, обкома, то будьте спокойны. Я понял ваш ход. Вы хотели поплакаться собранию, вызвать к себе сочувствие, — пусть, дескать, обком знает: коммунисты за меня. Как и следовало ожидать, вас здесь поняли правильно. Обком учтет отношение к вам партийного собрания. Ваше дело мы разберем. С соблюдением всех норм демократии… Хота, вы и… номенклатурный работник.

В зале послышался смех и громкие аплодисменты.

— Простите меня, товарищи, — снова раздался голос Баулина, — что я так надолго занял ваше внимание персоной Полесского. Надо же было уважить его претензии… Но вы помните, я начал свою речь совсем о другом, когда Полесский прервал меня своей репликой. Я начал со слов о Двадцать первом съезде нашей партии. И. я не оговорился. Потому что мы, коммунисты, привыкли смотреть вперед. — И он с особенной силой повторил это слово: — Вперед!

— Мы смотрели вперед, — продолжал он, — когда делали революцию, когда строили наши заводы и колхозы. Мы смотрели вперед, когда Гитлер схватил нас за горло и враг стоял под Москвой, и тогда, когда после войны нас окружали лежащие в руинах села и города… Только вперед!

Так как же нам не обратить свои взоры туда, в бу. дущее, сейчас, когда съезд нашей партии принял программу, от которой захватывает дух, программу, о которой мы и мечтать не могли всего лишь десятилетие назад!

Баулин горячо заговорил о программе работ, которую принял минувший съезд, о новостройках, о сотнях тысяч новых квартир. Он говорил и о нашем туннеле, о людях, которые отныне не будут жить под угрозой гибельных снежных лавин, о поездах, которые смогут в несколько раз быстрее доставлять сырье на обогатительную фабрику, а значит, во все концы страны концентраты, в которых так нуждается сельское хозяйство!

…Я забыл обо всем. О том, что. тревожило, что угнетало меня, о Полесском, Крамове, о том, что не решена еще моя собственная судьба. Я видел перед собой только Баулина и слышал только его слова. Как страстно, как убежденно говорил он о будущем, которое не за горами…

— Товарищи! — звучал голос Баулина. — Нас душили экономическими блокадами. Нас пытались отравить клеветой. Четыре года вражеские полчища превращали в прах, в железное месиво все, что мы построили за двадцать пять послереволюционных лет.: Нас пытались, да и сейчас еще пытаются, заморозить льдами «холодной войны». Если бы дело было только в возможностях нашего народа, его творческого гения, в нашем беззаветном труде на строительстве нового мира, я уверен, мы бы сейчас жили в коммунизме.