История жизни бедного человека из Токкенбурга - Ульрих Брекер

Эта душевная рана мучила меня годами и не зажила совсем даже и по сей день. Однако — видит Бог! — она принесла мне пользу. В первую минуту, охваченный яростью из-за оскорбленной чести, я готов был придушить мальчишек. Но затем я вознес благодарственную молитву доброму моему ангелу-хранителю за то, что он привел их туда, иначе я мог бы и не устоять против искушения. Один мой приятель (который, думаю, ошибкою тоже подозревал меня кое в чем) посоветовал мне не пользоваться впредь той дорогою. Но я не послушался его и тотчас же отправился прямо туда, открыто глядя в глаза всем встречным, словно силился прочесть их мысли. Таким образом я повидал всех, кто пробавлялся там сплетнями на мой счет, и разузнал, кого как зовут, обо всех до единого, от первого болтуна до последнего, а также — о том, что болтали и что привирали шепотком и т.п.

Вообще-то говоря, мой образ мыслей со временем так переменился, что впоследствии меня все это перестало так сильно волновать, как прежде, а те мечты, что вселяли в меня когда-то такой неописуемый ужас, заметно поблекли, и я, по крайней мере, уже больше не воображал себе, будто я еще откуда-нибудь получу помощь в осуществлении своих нередко столь фантастических желаний, кроме как из рук благого Провидения. Даже величайшее счастье, но полученное из всяких иных рук, счел бы я дурным делом. И это несмотря на то, что мое воображение перебирало сотни и сотни различных способов достижения оного.

Частые попреки жены тоже не задевали меня теперь так глубоко, как прежде. Я к ним притерпелся, понимая, что эта привычка коренится целиком в ее натуре и впуская ее бесконечные проповеди в одно ухо, а выпуская — в другое и даже на миг не задумываясь над тем, что в них, возможно, содержится и доля правды, которая могла бы пойти мне на пользу.

Как уже говорилось, от своих мечтаний о стране молочных рек и кисельных берегов так и не отучился я до сих пор; еще и теперь они доставляют мне, старому дурню, немалую радость. Но я тут же сам стараюсь их высмеять или учусь хотя бы пренебрегать подобными дурачествами и взамен их утешаться воспоминаниями о ранних годах невинной юности моей. Но и тогда надобно миновать некий риф: ведь такие воспоминания могут вогнать в тоску при виде того, как постепенно иссякают мои дни, о которых говорится, что нечем тут гордиться. А средство против этого, в кратких словах, имеется такое: стараюсь, по возможности, не нанося урона своему благополучию, сделать дни мои приятными для меня, а если возникает какая-нибудь неприятность, — даю ей пинка с полным хладнокровием. Для того чтобы разные житейские случайности не могли вывести меня из равновесия, я стремлюсь более, чем когда-либо, поступать так, чтобы совести моей невозможно было попрекнуть меня каким-нибудь промахом, и пытаюсь держаться со всеми близкими, и особенно со своими домашними, таким образом, чтобы ни у одной живой души не нашлось весомой причины жаловаться на меня.

В работах и заботах и вообще во всяких словах и делах я предоставляю другим довольствоваться всем, сам же довольствуюсь малым и достиг того, что любому приятно со мною общаться. Мне выпало счастье встречать доброжелательное отношение к себе со всех сторон, исключая нескольких завистников. О своем здоровье, каковое у меня, слава Всевышнему, в наилучшем порядке, чего не было с самой юности, я также забочусь теперь больше, чем когда-либо. С детства меня долго изводили флюсы. Головная и зубная боль, разные опухоли и сильная раздражительность сидели во мне, так сказать, от рождения; острая пища и горячительные напитки, весьма мною любимые, только усугубляли их: они и сейчас еще мучают меня, невзирая на то, что я соблюдаю довольно строгую диету. Дважды за свою жизнь я опасно болел. Нынче смотрю на свое здоровье, как на клад и неоценимый дар Божий, каковой охраняю весьма ревностно. Мысли о пропитании меня не очень волнуют, и заботы о хлебе насущном не отнимают много времени.

Что меня действительно заботит больше всего, так это мои сыновья. Целые дни они не выходят у меня из головы, и я, как в зеркале, вижу в них себя, с самого раннего моего детства. Все проступки, которые я совершил в отношении своих родителей, получают теперь, через них, на мне свое отмщение. И все, чем я досадил братьям и сестрам, — все это, как я с грустью убеждаюсь, они повторяют на самих себе. Впрочем, нахожу у них и лучшие свои черты. В общем, мою супружескую жизнь скрашивает одна только радость, которую доставляют дети.

Если бы не было детей, — неизвестно, что получилось бы из меня. Я и жену предупредил когда-то, что если нас постигнет несчастье не иметь детей, то горю моему не будет конца-края. Но мое желание исполнилось. Судьба благословила меня семерыми детьми. Двое старших, к которым я относился с особенной нежностью, были похищены у меня смертью. Сначала это повергло меня в глубокое отчаяние. Однако по зрелом размышлении я нашел утешение в мысли, что благой Отец человеков забрал к себе любимых моих деток в дни, самые горькие во всей моей жизни, когда я утратил последнюю надежду на то, что сумею вырастить и прокормить дорогих своих чад. В те времена я, бывало, желал и остальным отправиться обратно в селения Господни — так мне было тяжело. А те двое были истинными агнцами, и дай Бог чтобы остальные мои дети унаследовали их доброе сердце.

Моя жена рожала всех семерых без происшествий, и все обходилось удачно. Но тем тяжелее давалось ей каждый раз начало беременности. Впрочем, выйдя замуж, она сделалась даже здоровее, нежели когда была в девицах. И всех моих наследников она рожала хорошо сложенными. Однако некоторым из них достались — наверное от нее — кое-какие изъяны. Например, следующий после тех двоих рано умерших сын Якоб, хоть и быстро тянется вверх, но не может похвалиться здоровьем.

Жена была заботливой, однако не очень-то нежной матерью. Несказанного труда, дней без отдыха и ночей без сна стоили ей недуги малышей и воспитание старших. По мере возможности я служил ей в этом подмогой, самым настоящим образом заменяя няньку в варке и стирке, в тасканье воды