Наследник фараона - Мика Валтари

— Капта, — сказал я, — каждый человек появляется на свет голым, и болезнь не различает богатых и бедных, египтян и сирийцев.

— Может быть, но между подарками, которые они приносят врачу, большая разница, — нравоучительно заметил Капта. — Твоя мысль прекрасна, и я ничего не имел бы против нее, если бы некоторые другие лица претворили ее в жизнь, чтобы мы наконец после всех наших невзгод имели возможность хоть повеситься на золотом суку. Такое намерение, как твое, больше подходит тому, кто рожден в рабстве; у меня самого были такие мысли, когда я был помоложе, пока палка не вбила в меня здравый смысл.

— Чтобы ты мог понять мою окончательную цель, — продолжал я, — скажу тебе, что, если когда-нибудь я найду подкинутого ребенка, я усыновлю его и приму как своего собственного.

— А почему? — допытывался Капта, сбитый с толку. — Для подкидышей есть дом в храме. Некоторых из них воспитывают, чтобы сделать из них жрецов низшей ступени, тогда как другие, превращенные в евнухов, ведут в женских покоях фараонов и знати жизнь такую блестящую, о которой их матери не могли и мечтать. Если ты хочешь сына, что весьма понятно, нет ничего проще. Если ты не хочешь купить рабыню, то всегда можешь соблазнить какую-нибудь бедную девушку, которая будет счастлива и благодарна тебе за заботу о ее ребенке и за то, что ты избавишь ее от позора. Но дети — обуза, и радость, доставляемая ими, конечно, преувеличена, хотя я и мало могу сказать об этом, поскольку никогда не видел никого из моих детей, а их, должно быть, много здесь и там, в разных местах света. Ты поступил бы умнее, если бы сегодня же купил какую-нибудь молодую рабыню. Она также помогала бы мне, ибо мои ноги не гнутся и руки у меня дрожат после всех наших испытаний, особенно по утрам. Смотреть за домом и готовить тебе пищу слишком трудно для меня, поскольку я должен также наблюдать за помещением твоих денег.

— Я не думал об этом, Капта. Все же я не куплю рабыню. Ты можешь нанять служанку, если хочешь, ибо большего ты не заслуживаешь. Если ты останешься в моем доме, то волен приходить и уходить, когда тебе вздумается, как заслуживает твоя верность, и полагаю, что благодаря твоей неутолимой жажде ты сможешь получить много ценных для меня сведений. Поэтому делай, как я сказал, и не задавай мне больше вопросов, ибо мое решение созрело из чего-то внутри меня, из чего-то, что сильнее меня и чему нельзя противоречить.

После этого я пошел разузнать о своих друзьях. В «Сирийском кувшине» я спрашивал о Тутмесе, но там был новый хозяин, и он не мог сказать мне ничего о каком-то бедном художнике, который жил тем, что рисовал кошек в книжках с картинками для детей богатых. Тогда я отправился в казармы, чтобы расспросить о Хоремхебе, но и это место опустело. Во дворе не было ни. борцов, ни копьеносцев, наносящих удары по мешку, набитому тростником, не было там и огромных котлов, дымящихся, как прежде, под кухонными навесами. Все было пусто.

Неразговорчивый шарданский сержант уставился на меня, ковыряя пальцами песок. У него было костлявое, не смазанное маслом лицо, но он поклонился, когда я спросил о Хоремхебе, военачальнике фараона, который несколько лет назад вел войну с кабирами в Сирии. Он все еще военачальник, сказал мне этот человек на ломаном египетском языке, но уже несколько месяцев он находится в земле Куш, где расформировывает гарнизоны и освобождает от службы отряды. Никто не знает, когда он вернется. Я дал этому человеку серебряную монету, потому что он казался таким удрученным, и после этого он позабыл о своем шарданском достоинстве, улыбнулся и в восторженном изумлении поклялся именами каких-то неизвестных богов. Когда я собрался уходить, он удержал меня, невозмутимо указав рукой на двор.

— Хоремхеб — великий начальник, который понимает солдат и сам не знает страха, — сказал он. — Хоремхеб — лев, а фараон — безрогий козел. В казармах пусто: ни денег, ни пищи. Мои товарищи попрошайничают по всей стране. Не знаю, что будет. Амон благословит тебя за твое серебро, ты хороший человек. Я не пил вина уже несколько месяцев и чувствую только страх. Я покинул свою страну, ибо мне многое сулили. Египетские командиры, набиравшие рекрутов, ходили от палатки к палатке и обещали много серебра, много женщин, много вина. А теперь? Ни серебра, ни вина, ни женщин!

Он сплюнул, чтобы показать свое отвращение, и растер плевок в пыли мозолистой ногой. Он был очень печальный, этот шардан, и я огорчился за него, поняв из сказанного, что фараон распустил солдат и расформировывает отряды, которые были набраны за границей его отцом. Мои мысли вернулись к старому Птагору, и, чтобы узнать, где он может быть, я набрался храбрости и отправился в Обитель Жизни в храм Амона поискать в тамошних архивах его имя. Но хранитель архивов сказал мне, что царский черепной хирург покоится в Городе Мертвых уже с год или больше. Так что я не нашел в Фивах ни одного друга.

Уже войдя в храм, я прошел в огромную залу с колоннами, в священные сумерки Амона. Благовоние курений плыло вокруг разноцветных каменных колонн с их разнообразными священными надписями, и далеко вверху мелькали ласточки, влетая и вылетая сквозь каменные решетки окон. Но храм был почти пуст и наружный двор тоже, а в бесчисленных лавках и мастерских было меньше споров и суматохи, чем в прежние дни. Бритые жрецы в белых одеяниях с намазанными маслом головами недоверчиво смотрели на меня, и люди во дворе тихо беседовали, часто поглядывая по сторонам, словно боясь соглядатаев. Оживленный шум этого двора, так хорошо знакомый мне в дни, когда я учился и когда он походил на вздохи ветра в тростниках, сменился тишиной. Я не испытывал никакой любви к Амону, но вопреки себе самому был охвачен грустью как человек, который вспоминает свою юность, какая бы она ни была, веселая или печальная.

Когда я ходил между колоннами и огромными статуями фараонов, я заметил, что рядом со старым храмом вырос новый, огромных размеров и чрезвычайно странного вида. Вокруг него не было стен, и, войдя, я обнаружил, что колоннада окружала открытый двор, а на алтаре лежали жертвоприношения в виде зерна, цветов и плодов. Большой резной рельеф изображал Атона, изливающего свои лучи на фараона, который приносил жертву, и каждый луч оканчивался благословляющей рукой: она держала крест жизни. Головы облаченных в белые одеяния жрецов не были выбриты, большинство из них были юноши. Их лица горели в экстазе, когда они пели священную песнь, слова которой, как я вспомнил, я уже слышал когда-то прежде, в далеком Иерусалиме. Но еще большее впечатление, чем жрецы, производили сорок колоссальных колонн, с каждой из которых взирал новый фараон, вырезанный в натуральную величину, с плотно скрещенными на груди руками; в руках он держал жезл и плеть — символы власти.

То, что эти скульптурные колонны были изображениями фараона, я видел отчетливо, ибо узнал это страстное лицо, эти широкие бедра и тонкие руки и ноги. Меня охватил благоговейный восторг, ибо художник был достаточно искусен и достаточно смел, чтобы вырезать эти статуи, ведь свободное искусство, которого некогда страстно желал мой друг Тутмес, воплотилось здесь в зловещем искажении. Все неправильности тела фараона были неестественно подчеркнуты — непомерно широкие бедра, тощие лодыжки и тонкая шея изувера, как если бы они были наделены каким-то тайным смыслом. Ужаснее всего было лицо фараона — это странное длинное лицо с разлетающимися бровями и выдающимися скулами, с таинственной иронической улыбкой сновидца и богохульника, блуждающей на тонких губах. В храме Амона каменные фараоны восседали по обе стороны пилонов — величественные, богоподобные гиганты. Здесь это разбухшее жилистое существо в образе человека, который видел дальше других, пристально глядело с сорока колонн на алтари Атона. Вся его заключенная в камень фигура воплощала интуицию и напряженный фанатизм.

Я весь дрожал, когда смотрел на эти колонны, потому что в первый раз увидел Аменхотепа IV таким, каким он сам себе казался. Я повстречал его однажды, когда он был хрупким тщедушным юношей, изнуренным священной болезнью. Наблюдая его глазами врача, хотя и неопытного, я принял его слова за бред исступленного. Теперь я видел его таким, каким видел его скульптор со смешанным чувством любви и ненависти — скульптор, смелость которого была непревзойденной в Египте. Ибо если какой-нибудь его предшественник осмелился бы создать такое подобие фараона, его изувечили бы и повесили бы вниз головой на стене за измену.

В храме было всего несколько человек. Некоторые из них, судя по царскому полотну, тяжелым воротникам и драгоценностям, на них надетым, были знатью и членами царской семьи. Простой народ слушал песнопения жрецов с унылыми тупыми лицами, ибо слова были новыми и заметно отличались от старинных заклинаний, которые переходили к людям в течение двух тысяч лет, начиная со строительства пирамид. Уши верующих с детства были приучены к этим старинным молитвам. Люди понимали их сердцем, хотя, может быть, и не очень-то задумывались над их смыслом.