Гулящие люди - Алексей Чапыгин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А лихие как же, боярин?
– Лихих людей по делом их имати в ином месте, опричь Аники…
В хитрости Аники-целовальника было много правды-объезжие ночью боялись к его кабаку подступиться. Один-таки объезжий сыскался из храбрых, набрал стрельцов да земских ярыг и набежал суд чинить, но его убили из пистоля, а стрельцов и решеточных разогнали кольем. С тех пор из властей к Старому кабаку никто не являлся.
Сегодня по сумеркам Таисий с Сенькой пришли в кабак Аники-боголюбца. Под полой кафтана у Сеньки привешен старый друг – шестопер, а панцирь, взятый у Конона, надет под шелковую синюю рубаху.
Питухов в кабаке было довольно, немало скопилось и лихих, для работы своей ожидавших поздних часов. Лихие, приметив приятелей, Таисия с Сенькой, говорили в углу за печью:
– Новцы-молодцы деньги имут!
– Не новцы, жильцы с Облепихина двора…
– Едино, откуда – нам на ночь хабар есть! – И тут же видели многие диво.
Таисий подошел к стойке, положил перед Аникой золотой.
– Зрите! Кабак покупает!
– Эх, питухи, гуляем седни!
Целовальник не спеша взял золотой, попробовал на зуб. Пристально поглядел на него, покидал о дубовую стойку – ухмыльнулся, вытянул из пазухи кожаную кису, спрятал золото. Подняв голову, сказал на весь кабак громко:
– Гуляй, парни, с богом! Пей, ешь задарма…
– Ой, то спасибо!
– Хабар на сей день!
Таисий также крикнул на всю избу:
– Слышали?! Пей, ешь, за все плачено. Кабак купил я – на вечер атаманом буду голи кабацкой! Есаул мой вот! – Он положил руку на плечо Сеньки. – Что укажу – слушайте! Что прикажу – исполняйте! Обиды, налоги никому не сделаю, опричь супротивных тех, кто зачнет тамашиться и над смиренными питухами налогу чинить!…
– …Добро, атаман!
– Будем слушать во всем! – отозвались голоса питухов. Замаранные сажей до глаз, без рубах, в одних портках, с черными крестами на шее, полезли с полатей питухи-пропойцы…
– Эх, и лю-у-ди! Крест не берут, а за портки ничего не дают.
– Вишь, того богатства не пропили!
Целовальник Аника деловито, не спеша наливал пропойцам, кто на какой стакан показывал. Дрожащие руки тянулись к стойке, плеская вино; у иных посудина в дрожи стучала по зубам. По замаранным бородам текла водка.
Аника дал им калач. Калач разломили на куски, но ели плохо и пили, хотя жадно, но мало. Потом, торопливо покланявшись, вновь улезли на полати.
– Вот зрите! Эти люди царю пятую деньгу платят и десятую, а ведомо всем, што получают за то? Пинки да глум! – крикнул Таисий, простирая руку в сторону последнего питуха, который, карабкаясь на печь, срывался и снова лез.
За пропойцами к стойке пить водку подошли скоморохи с бубнами, гудками, сломницами[231]. Крашеные хари несли в руках, один ряжен медведем в буром мохнатом кафтане, ноги в рукавах, полы закреплены на плечах, харя висела на спине, играть – надевалась на голову; другой – вожаком медвежьим, он был без хари, в руках батог; третий наряжен козой; четвертый – рыбаком, а пятый – разбойником с дубиной, за кушаком нож.
– Ух! Этот страшенный…
– Пошто?
– Вишь, рожа в крови!
Всех подошедших к стойке Аника угощал деловито, спокойно.
Скоморохи отошли к дверям кабака, за печь. К стойке потянулись голодные лапотные мужики, больше беглые и безработные. Иные с лицами в шрамах – все они одеты в сермяги, подпоясанные веревкой или лыком, а шли с прибаутками:
– У смерда рожа и одежа нелепа, да у боярина ферязь золотна – рожа лепа!
– У боярина крыша цела, да у смерда изба в два угла! Таисий крикнул:
– Кабы тот подруб, што зовется народ, подгнил, осел, – так на царских хоромах вся бы позолота стала грязью!
– Изба царская-боярская давно покривилась, да царь с боярами и по косым половицам в здравии ходют!
Кто-то из сумрачной дали кабака крикнул:
– Ужотка ту косую избу подожжем!
– Эх, ты! И я верю, браты, запалим ту избу! – крикнул Таисий.
Питухи всё подходили, пили, брали калачи от целовальника н уходили с поклоном Таисию.
За печью спорили, видимо, лихие:
– Я сказывал тебе! Таких парней, как эти двое, губить не след, потому ватаманы они.
– Их-то и губить! Вольные люди-они гиль[232] затевают.
– Гиль? А ты, старый черт, загунь!
– Гиль, старичок, дело правильное!
Кабак преображался, переставлялись столы. Тяжелый светец передвинули к стене. Два стола поставили малых – один справа, близ стойки, другой слева; в середину также не плотно к стойке приставили стол со скамьей, стол большой, крытый рогожей.
– Кто кадиловозжигатель? – спросил Таисий. На его зов вышел скоморох-разбойник с дубиной.
– Благослови, отец настоятель, клепати к службе!
Таисий двинул вперед обеими руками, скоморох поклонился и, уйдя к дверям, редко и гулко ударил одиннадцать раз дубиной в бочку.
– Займите клиросы! – приказал Таисий.
За правый стол уселся Сенька, за левый – пропойца из подьячих. Кадиловозжигатель принес Таисию железный рукомойник, набитый горячими углями, обвязанный проволокой.
– Маловато финьяну, да углей довольно! – поклонился он Таисию.
Чинно кланяясь, Таисий пошел по кабаку, раскачивая кадило, – угли пылали. Кадилом сумрачно освещались лица питухов. За печью на приступке огнем углей осветило лица двух стариков и с ними женщину, в которой Таисий узнал Ульку.
Ведая чин церковный, Таисий вышел на середину второй половины кабака, помахал кадилом на стороны с поклоном, воскликнул:
– Восстаньте, верующие!
Он кадил всем вставшим на ноги, потом подошел к стойке, поклонясь, покадил целовальнику с возгласом:
– Воскуряю фимиам угоднику Ани-и-ке! Сей божий дом имени его-о!…
Потом, махая кадилом, вошел за стол, покрытый рогожей. На стол до прихода Таисия целовальник приказал ярыге поставить большую чашу с вином и калач положить, нарезанный кусками. Таисий возгласил, кадя направо и налево:
– Паки и паки придем и припадем с усердием к топору и палице! Благослови, душе моя, возлюбити ярость народную-у!
За правым столом Сенька громко читал малый лист нараспев:
– «Слуги твоя понесут огнь палящ! И градом и стогнами его пройдут огнь и воды гнева народного-о!»
За печью послышалось громко:
– Чуешь ли, Серафимушко? Ой, дьяволы!
Таисий слышал голос Улькина отца, но не обратил особого внимания. За левым столом такой же клок бумаги исписанной читал подьячий-пропойца:
– «И насытится земля кровью поработителей и утеснителей, и покорим и устроим землю свою, дающую нам хлеб!»
Тот же скоморох с кровавым лицом подошел к столу Таисия с черной мантией, заплатанной синими кусками какой-то ткани. Куски изображали кресты.
Таисий, делая руками благословение, надел мантию и провозгласил громогласно:
– Обновим, братие, лицо земли! Блажен муж, иже не идет на совет нечестивых, сбывающих медь замест серебра, делателей нужды и горя народного!
– Правильная твоя служба, атаман! – заорал хмельно питух из глубины кабака.
От кадила пахло угаром, и в душном воздухе, пропитанном винными запахами и запахами пота и одежды, стало трудно дышать. Таисий, тряхнув головой, продолжал нараспев:
– Путь нечестивых, ведущих насилье, погибнет! Да возродится, приблизится стезя праведных, жаждущих и алчущих – да имают добро трудов своих из рук бояр мздоимцев… Спаси, спасе, и изведи из темниц мучимых нечестивцами…
– Аминь! – громко сказал Сенька.
– Аминь! – повторил пропойца за другим столом.
– Кадиловозжигатель! – крикнул Таисий.
Подошел скоморох с замаранным кровавой краской лицом, поклонился.
– Отец настоятель, я тут!
– Прими кадило и клепли братии на трапезу!
Таисий передал скомороху кадило. Он, принимая, по чину отдал поклон.
У дверей кабака в сумраке раздались удары дубины по бочке, потом скоморох, названный кадиловозжигателем, стал носить по кабаку большое решето, наполненное кусками калача, хлеб скоморох раздавал всем питухам. Другой скоморох, он же вожак медвежий, подходил к стойке, где неутомимый целовальник Аника наполнял кружки, ковши и стаканы водкой. Все питухи кланялись, принимали даровую водку, пили с похвалой громкой атаману. Только два старика на приступке печи и их спутница Улька не приняли подношения. Один сказал:
– Да покинем сие бесовское сборище!
– Убредем-ка подобру, Серафимушко! – ответил другой и прибавил:-Ульяна, иди!
– Пожду, батя!
Когда старики вышли за двери, один из лихих, подойдя, сказал Таисию:
– Ватаман! Двое гнилых ругали веселье наше, дай знак – укокаю…
– Не бреди в навоз – замараешься! Пущай идут.
– Эх, а я бы их упрятал… Чую, с поклепом пойдут!
– Пущай! Опоздали они…
По вкушении вина и хлеба братская трапеза буйно зашумела, только по-иному. Хозяевами кабака стали скоморохи. Таисий не воспрещал им. Они с пением и пляской подвели к столу, где сидел атаман, средних лет женку – плотную, краснощекую, одетую в алый, обшитый галуном золотным по подолу, шугай распахнутый, в красной кике и в красном же сарафане кумачном. Кричали приплясывая:
