В августе жену знать не желаю - Акилле Кампаниле

Ланцилло подождал, пока уляжется шум от сдвигаемых стульев и покашливания. Затем, усевшись, немного помолчал. Наконец, вздохнув, он промолвил:

— Нет большего страдания, чем, пребывая в несчастье, вспоминать о былом счастье, как сказал великий поэт.

— Начало хорошее, — пробормотал Арокле, который выглядывал из коридора вместе с поваром, официантками и старухой, похожей на старого таракана, — посудомойкой. — Только сможет ли он удержаться на этом уровне и дальше?

— Уже Вергилий, — продолжал Ланцилло, — двухтысячелетие со дня рождения которого отмечается в этом году, прекрасно выразил эту мысль в «Энеиде»: «Infandum, regina, iubes renovare dolorem»[9], и так далее.

Ланцилло снова вздохнул; затем попросил Уититтерли удалиться в самый дальний конец зала, потому что капитан был один из тех, кто, слушая какую-нибудь историю, через каждые два-три слова рассказчика говорят «да», чтобы показать, как внимательно они слушают, будучи убежденными, что доставляют ему тем самым удовольствие, хотя на самом деле они его этим только раздражают. После чего начал рассказывать

ИСТОРИЮ СЕМИ ДАМ ПО ИМЕНИ РАДЕГОНДА.

«Я должен вам сказать, — произнес он, — что некоторое время тому назад я стал любовником одной прекрасной дамы. Но в глазах общества одной любовницы мне было недостаточно. В первое время я красил ей волосы, делая из нее то блондинку, то брюнетку, чтобы мои друзья подумали, что у меня две любовницы. Но однажды я подумал: “Вот дурак! Зачем выбрасывать деньги на перекрашивание, когда я и в самом деле мог бы завести двух любовниц? Или даже трех? А может — почему бы и нет — и четырех?” Словом, я решил поискать еще одну. Дело это было небезопасное, потому что моя дама была страшно ревнива. Я нашел верный способ: я отыщу таких любовниц, которые будут носить одно и то же имя. Но это было совсем непросто, потому что мою даму, к несчастью, звали Радегонда. Как бы там ни было, приложив некоторое старание и не особенно обращая внимание на внешность, я нашел еще пять или шесть Радегонд и сделал их своими любовницами.

И таким образом, хотя все они были страшно ревнивыми, я чувствовал себя в безопасности. Если во сне мне случалось произнести имя одной из этих Радегонд, дежурная Радегонда была страшно довольна, думая, что я имею в виду ее; и я со спокойной совестью клялся всякий раз, когда одна из них, следуя тому божественному капризу, который так украшает любовь, говорила мне:

— Поклянись, что любишь только свою Радегонду.

А если, следуя другому божественному капризу, который еще больше украшает любовь, одна из этих Радегонд внезапно спрашивала меня:

— О ком ты сейчас думаешь? — я тут же отвечал:

— О Радегонде.

— Клянешься?

— Клянусь.

Я не лгал.

Однажды Радегонда № 1 пришла ко мне в веселом настроении и сказала:

— Угадай, что я сегодня получила?

— Извещение о почтовом переводе?

— Нет. Анонимное письмо.

— Какой приятный сюрприз! — воскликнул я.

— Да, — продолжала Радегонда № 1, — я получила анонимку, в котором мне сообщают, что у тебя есть любовница.

— Вот негодяи! Это гнусная и подлая ложь!

— Вот и нет, — сказала Радегонда № 1, — это чистая правда. В письме даже называется имя твоей любовницы. Ее зовут Радегонда.

— И ты поверила?

— Но, — воскликнула Радегонда № 1, — разве ты не понимаешь, что эти болваны имеют в виду меня?

— Я об этом не подумал!

С разницей в несколько часов этот же разговор состоялся у меня с другими пятью Радегондами, которые тоже получили анонимки.

Я уж не говорю о практических выгодах такого моего положения. Я регулярно писал одно письмо всем шестерым любовницам, которое всегда начиналось так: “Любимая Радегонда!” Я посвящал свои стихотворения моей нежной музе Радегонде. И всем говорил, что Радегонда — моя любовница.

Но однажды грянул гром: муж одной из этих Радегонд узнал, что жена изменяет ему со мной и вызвал меня на дуэль.

“Теперь, — подумал я, — в газетах напечатают, что я дрался на дуэли с мужем своей любовницы Радегонды, и другие Радегонды раскроют обман, поскольку их мужья со мной на дуэли не дрались”.

Как поступить? Мне пришла на помощь моя находчивость. Я отправил шесть разоблачительных писем мужьям всех шести моих Радегонд и дрался со всеми шестерыми.

Да, господа, шесть дуэлей, но мир в семье был восстановлен.

Но тут произошло другое ужасное событие. Как-то раз я сидел в своей комнатушке, писал мемуары, как вдруг вошел мой верный слуга.

— Вам письмо, — сказал он мне.

Я вскрыл конверт дрожащей рукой. Это было анонимное письмо. В нем было всего несколько строк: Радегонде все известно. Она знает, что у вас еще пять любовниц, носящих то же имя, и ищет вас, чтобы убить. Если вам дорога жизнь, бегите, оставьте ее, постарайтесь забыть ее и не напоминать ей о себе. Примите уверения в совершенном почтении и проч. Дальше следовали подписи.

Я перечел письмо три или четыре раза в надежде, что не так его понял, как это со мной иногда случается. Но, к несчастью, я понял все правильно. Моим первым порывом было покончить с жизнью, но затем, немного успокоившись, я подумал:

“Нет. Я обязан жить. Ради своих детей, которые когда-нибудь у меня будут. И, в конце концов, если даже я и потеряю одну Радегонду, у меня остается еще пять”.

Но тут передо мной встал ужасный вопрос, на который у меня не было ответа: какая из Радегонд все узнала и хочет меня убить?

Страшная неизвестность. Как я мог встречаться с одной из моих Радегонд, не зная, та ли это, которая хочет меня убить? Я решил отправиться в далекую страну, бросив их всех, и тем же вечером сел на корабль.

На корабле я страшно мучился из-за морской болезни и постоянного страха встретиться с той из моих любовниц, которой хотелось меня убить. В редкие минуты спокойствия, которые мне дарила морская болезнь, я вглядывался в горизонт, опасаясь появления этой мстительной женщины. Но море брало свое, и я, к счастью, провел бо́льшую часть пути в совершенно неописуемом состоянии.

Я страдал главным образом оттого, что был одет, как тореадор, — это можно было бы видеть на рисунке № 1, если бы таковой оказался. Помню, что последние дни пути я провел, обхватив трубу парохода, в состоянии полной прострации. Единственное, что меня как-то поддерживало, — так это мысль о том, что я вне опасности, и надежда на кораблекрушение.

Высадившись на берег, я решил переменить имя, чтобы не быть узнанным; но я не знал, какое имя мне взять. В сомнениях я обратился в специальное агентство и спросил у служащего:

— Какое имя мне взять, чтобы не быть узнанным?

— Дайте подумать, — сказал служащий, — приходите завтра.

Часы на соборе Вестминстерского аббатства били час, когда на следующий день я входил в агентство.

— Ну? — с волнением спросил я у служащего. — Вы нашли, какое имя мне взять, чтобы не быть узнанным?

— Да, — ответил тот, — подождите, я его записал. — Он порылся в своем журнале и сказал: — Вот. Нужно, чтобы вас звали свистком.

С того дня я стал всем говорить, чтобы меня звали Свистком. Я стал раритетом, потому что во всем мире было мало таких, которых звали Свистком. Более того, могу сказать — я был единственным.

Ладно, казалось, что все устроилось наилучшим образом, с моим новым именем меня никто не узнавал, когда произошло событие, которое изменило направление моей жизни. Я ухаживал за одной очень красивой девушкой, и после бесчисленных молитв святому покровителю мне наконец удалось договориться с ней о свидании. Когда мы остались одни, я упал перед ней на колени и, рыдая, признался ей в любви. Она обняла меня и сказала:

— Я тоже вас люблю, командор.

— Нет, — крикнул я, — не называйте меня командором.

— Тогда кавалером? — немного разочарованно произнесла она.

— Нет, — пробормотал я, — называйте меня… — И, осмелев под ее взглядом, я сказал нежно и задушевно: — Зови меня просто Свистком.

Бедняжка заплакала, повторяя сквозь всхлипы:

— Я не могу, у меня не получается звать тебя Свистком. Я не смогу никогда.

— Но почему же? — спросил я тоном мягкого упрека.

— Потому что я не умею свистеть, — ответила красавица, пряча лицо в ладонях.

Я встал. Привел себя в порядок. Холодно сказал:

— Постарайтесь меня забыть.

И вышел».

Ланцилло окончил свой рассказ. Синьоры и синьорины вышли одна за другой, слегка помахав рукой на прощание, а постояльцы вернулись в свои номера.

— Красивая история, — сказал Уититтерли Ланцилло перед уходом. — По-настоящему красивая. Хотите, я положу ее на музыку?

— Да вы же нот не знаете! — воскликнул знаменитый донжуан.

— Это правда, — сказал тот, — я не музыкант, но зато я хороший человек, и если только вы попросите, я положу вам на музыку все, что ни пожелаете.

— Спасибо, — сказал Ланцилло, — но сейчас мне не до того.

— Имейте в виду, все же…

— Будьте уверены. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, дорогой мой.