В лесах (Книга 1, часть 2) - Павел Мельников-Печерский

- А в вашем городу по первой-то много ль приписано? - спросила Марья Гавриловна.- По первой! - усмехнулась Манефа.- И по второй-то сроду никого не бывало. Какой наш город!.. Слава только, что город. Хуже деревни!..

- То-то и есть,- молвила Марья Гавриловна.- Не то что по первой, по второй если припишусь, толков не мало пойдет. А как делов-то не стану вести - на что ж это будет похоже?..

- Какими же вам, Марья Гавриловна, делами заниматься? - сказала на то Манефа.- Дело женское, непривычное... Какие вам дела?

- Да хоть бы на Волге пароходы завести?- подняв голову, с живостью молвила Марья Гавриловна.- Пароходное дело хвалят, у брата тоже бегают пароходы - и большую пользу он от них получает.

- Куда вам с пароходами, сударыня! - возразила Манефа.- И мужчине не всякому такое дело к руке приходится.

- Приказчика найду,- молвила Марья Гавриловна.

- Разве что приказчика,- сказала Манефа.- Только народ-от ноне каков стал!.. Совести нет ни в ком - как раз оберут.

- Эх, матушка, будто на свете уж и не стало хороших людей?.. Попрошу, поищу, авось честный навернется. Бог милостив!.. Патапа Максимыча попрошу. Вот на похоронах познакомилась я с Колышкиным Сергеем Андреичем. Патап же Максимыч ему пароходное дело устроил, а теперь подите-ка вы... По всей Волге гремит имя Колышкина.

- Слыхала про него,- отозвалась Манефа.- Дела у него точно что хорошо идут. - Благословите-ка, матушка,- молвила Марья Гавриловна.

- На что? - спросила Манефа.

- Капитал объявлять, пароходы заводить, приказчика искать,- сказала Марья Гавриловна, весело глядя на Манефу.

- Суета!- сдержанным, но недовольным голосом молвила игуменья, однако, немного помолчав, прибавила: - Бог благословит на хорошее дело...

- Да ведь сами же вы, матушка, и гильдию платите и купчихой числитесь.

- Мое дело другое, сударыня.- Ради христианского покоя это делаю, ради безмятежного жития. Поневоле так поступаю... А вы человек вольный, творите волю свою, якоже хощете... А я было так думала, что нам вместе жить, вместе и помереть... Больно уж привыкла я к вам.

- Что ж? И я возле вас в городу построюсь. Будем неразлучны,- сказала Марья Гавриловна.

- Разве что так,- ответила Манефа.- А лучше бы не дожить до того дня,грустно прибавила она.- Как вспадет на ум, что раскатают нашу часовню по бревнышкам, разломают наши уютные келейки, сердце так и захолонёт... А быть беде, быть!.. Однакож засиделась я у вас, сударыня, пора н до кельи брести...

И, простившись с Марьей Гавриловной, тихими стопами побрела игуменья к своей "стае".

Из растворенных окон келарни слышались голоса: то московский посол комаровских белиц петь обучал. Завернула в келарню Манефа послушать их.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Василий Борисыч в Манефиной обители как сыр в масле катался. Умильный голосистый певун всем по нраву пришелся, всем угодить успел.

С матерью Манефой и с соборными старицами чуть не каждый день по нескольку часов беседовал он от писания или рассказывал про Белую Криницу, куда ездил в лучшую пору ее, при первом митрополите Амвросии. С матерью Аркадией водил длинные разговоры про уставную службу на Рогожском кладбище и рассказывал ей, как справляется чин архиерейского служенья митрополитом. Мать Назарету утешал разговорами о племяннице ее Домнушке и о порядках, какие заведены в Антоновской палате, где она при старухах в читалках живет. С Таифой беседовал о хозяйственных распорядках; оказалось, что Василий Борисыч и по хозяйству был сведущ. Мать казначея наговориться не могла с таким хорошим гостем... А больше всего дружил он с матушкой Виринеей, выучил ее, как свежие кочни капусты сберегать на зиму, как рябину в меду варить, как огурцы солить, чтоб вплоть до весны оставались зелеными. Раз до того заговорился с ней гораздый на все Василий Борисыч, что даже стал поучать матушку-келаря, как ветчину коптить. Мать Виринея плюнула на такие слова, обозвала московского посланника оболтусом и шибко на него прикрикнула: "Вздурился, что ль, батька? Разве в обители жрут скоромятину?" Это не помешало, однако, добрым отношениям Василия Борисыча к добродушной Виринее: возлюбила она его, как сына, не нарадуется, бывало, как завернет он к ней в келарню о разных разностях побеседовать... Про белиц и поминать нечего - души не чаяли они в Василье Борисыче, все до единой от речей и от песен его были без ума, и одна перед другой старались угодить, чем только могли, залетному соловью... Сам Василий Борисыч из девиц больше с певчими водился. Они и в разговорах поумней других были, и собой пригожее, и руки у них были не мозолистые, не закорузлые, как у рабочих белиц, а нежные, пышные, мягкие. Это с первых же дней скитского житья-бытья спознал Василий Борисыч. А пуще всего заглядывался он на смуглую, румяную, чернобровую Устинью Московку. Еще в Москве видал он ее у знакомых, где Устинья два лета жила в канонницах, "негасимую свечу" стояла... Там еще, где-то на Солодовке, с Устиньей он шашни завел, да не успел до конца добиться - дочитала она свечу и уехала в леса за Волгу...

По просьбе матушки Манефы начал Василий Борисыч оба клироса "демественному" пению обучать. Пропел с ними стихеры и воззвахи на все господские праздники, принялся за догматики; вдруг занятия его с девицами порасстроились, в Осиповку на похороны надо было им ехать. Покаместь они были там, Василий Борисыч успел побывать в Улангере и уговорить некоторых из тамошних стариц на прием владимирского архиепископа... Успел Василий Борисыч и попеть с улангерскими певицами, облюбовал и там одну девицу в Юдифиной обители - нежную, беленькую, маленькую ростом Домнушку, но и с ней, как с Устиньей в Москве, дела не успел до конца довести. Гостеприимная Манефина обитель больше всех полюбилась московскому посланнику. Думал недельку пожить в ней, да, заглядевшись на Устинью, решился оставаться, пока из обители вон его не вытурят.

В тот самый вечер, как мать Манефа сидела у Марьи Гавриловны и вела грустные речи о падении, грозящем скитам Керженским, Чернораменским, Василий Борисыч, помазав власы своя елеем, то есть, попросту говоря, деревянным маслом, надев легонький демикотоновый кафтанчик и расчесав реденькую бородку, петушком прилетел в келарню добродушной Виринеи. Завязался у них поучительный разговор о черепокожных, про которых во всех уставах поминается, что не токмо мирским, но и старцам со старицами разрешено их ядение по субботам и неделям святой великой четыредесятницы. Мать Виринея утверждала, что это об орехах говорится, а Василий Борисыч того мнения держался, что черепокожные - морские плоды, и сослался на одну древлеписьменную книгу, где в самом деле такое объяснение нашлось.

- Так вот оно что,- с удивленьем покачивая головой, говорила мать Виринея, увидя в почитаемой за святую книге такие неудобь понимаемые речи.- Так вот оно что - морские плоды!.. Что ж это за морские плоды такие?.. Научи ты меня, старуху, уму-разуму, ты ведь плавал, поди, по морям-то, когда в митрополию ездил... Она ведь, сказывают, за морем.

- Не за морем, матушка, а токмо по близости Черного моря, того самого, что в Прологах Евксинским понтом нарицается,- молвил Василий Борисыч.

- Помню, голубчик, помню,- сказала Виринея.- А видел ли ты его, касатик?

- Кого, матушка?

- А этот понт-от...- сказала Виринея.- Ведь это, стало-быть, тот, про который на троицкой утрени поют: "В понте покрыв Фараона" (Так в дониконовских книгах. Ныне поется: "Понтом покрыв".).

- То другой, матушка,- ответил Василий Борисыч.- Много ведь их, понтов-то, у господа,- прибавил он.

- Эка премудрость божия! - с умиленьем сказала Виринея, складывая на груди руки...- Чего-то, чего на свете нет!.. Так что же, видел ты его, голубчик?.. Понт-от этот?..

- Довелось видеть, матушка, довелось, как в Одессе проездом был,- молвил Василий Борисыч.

- Что ж, родной, этот понт-море, поди, пространное и глубокое? - с любопытством продолжала расспросы свои мать Виринея.

- Пространное, матушка, пространное - краев не видать,- подтвердил Василий Борисыч.

- И глубокое? - спросила Виринея. - Глубокое, матушка - дна не достать,ответил Василий Борисыч.

- Как Волга, значит...- со вздохом молвила Виринея и облокотившись на стол, положила щеку на руку.

- Какая тут Волга! - усмехнулся Василий Борисыч.- Говорят тебе, дна не достать.

- Премудрости господней исполнена земля! - набожно молвила Виринея.- Так вот оно, море-то, какое... Пространное и глубокое, в нем же гадов несть числа,- глубоко вздохнув, добавила она словами псалтыря. - Есть, матушка, и гады есть,- подтвердил Василий Борисыч.

- Какие же это плоды-то морские, сиречь черепокожные?.. Ты мне, родной, расскажи.. Научи, Христа ради... Видал ты их, касатик?.. Отведывал?.. Какие на вкус-то?.. Чудное, право, дело!..

- Морскими плодами, матушка, раковины зовутся, пауки морские да раки... начал было Василий Борисыч.

- Полно ли тебе, окаянному!..- закричала Виринея, подняв кверху попавшуюся под руку скалку.- Дуру, что ли, неповитую нашел смеяться-то?.. А?.. Смотри ты у меня, лоботряс этакой!.. Я те благословлю по башке-то!.. Досада взяла Василия Борисыча.