Прекрасные и проклятые - Френсис Фицджеральд

— Да я прямо вижу, — бушевала она. — как ты позволяешь ему положить себя на обе лопатки!

— А что я мог сказать?

— Ты мог сказать ему, кто он такой. Я бы не стала такого терпеть. Ни один человек на свете не стал бы такого терпеть! Ты просто разрешаешь людям помыкать собой, обманывать себя, просто предлагаешь брать над собой верх, словно ты глупенький мальчик. Просто нелепость какая-то!

— Ради Бога, только не выходи из себя.

— Я понимаю, Энтони, но все же ты такой осел!

— Хорошо, возможно. Хотя мы все равно не можем позволить себе эту квартиру. Но это все равно дешевле, чем жить в «Ритце».

— Кстати, именно ты настоял, чтоб мы остановились здесь.

— Да, потому что знал, как унижала бы тебя жизнь в дешевом отеле.

— Конечно унижала бы.

— В любом случае, нам нужно искать квартиру.

— Сколько мы можем платить? — требовательно спросила она.

— Ну, мы можем заплатить и его цену, если будем продавать больше облигаций, но мы ведь договорились прошлой ночью, что пока я не найду себе занятие, мы…

— Ой, все это я прекрасно знаю. Я спрашиваю, сколько мы можем платить, исходя только из наших доходов?

— Считается, что на квартиру не следует тратить больше четверти.

— И как велика эта четверть?

— Сто пятьдесят в месяц.

— Ты хочешь сказать, что у нас всего шестьсот долларов месячного дохода? — В ее голос закралась испуганная нотка.

— Естественно! — сердито отозвался он. — Ты что, думаешь, мы все время тратили больше двенадцати тысяч в год, не влезая в основной капитал?

— Я знала, что мы продавали облигации, но… неужели мы тратили столько денег? Как нам это удавалось? — Голос у нее был уже откровенно испуганный.

— Ну, я могу конечно заглянуть в счетные книги, которые мы так аккуратно вели, — язвительно заметил он, потом добавил. — Плата за две квартиры почти все время, одежда, путешествия… каждая из этих весен в Калифорнии обходилась нам примерно в четыре тысячи. Этот чертов автомобиль был от начала до конца сплошной тратой денег. Потом вечеринки, развлечения… да какая разница — то или другое.

Оба они были взволнованы и не на шутку опечалены. Теперь, в пересказе для Глории, ситуация выглядела еще хуже, чем когда он впервые открыл ее для себя.

— Мы должны где-то достать денег, — вдруг сказала она.

— Я понимаю.

— И ты должен сделать еще одну попытку повидаться с дедом.

— Хорошо.

— Когда?

— Как только мы устроимся.

Это в конце концов случилось неделей позже. Они сняли за сто пятьдесят долларов в месяц небольшую квартиру на Пятьдесят седьмой улице. Располагалась она в полупустом белокаменном многоквартирном доме и состояла из спальни, гостиной, кухоньки и ванной, и хотя комнаты оказались слишком малы, чтоб надлежащим образом расставить даже лучшую из мебели Энтони, они были чистые, новые, в светлом и гигиеничном стиле, не лишенные даже привлекательности. Баундс отбыл за границу служить в британской армии, а на его месте появилась худая ширококостная ирландка, которую они, скорее, терпели, нежели наслаждались ее услугами, и которую Глория ненавидела за то, что, сервируя завтрак, она неизменно вещала о триумфах «Шин Фэйн». Но они поклялись не нанимать больше японцев, а слуги-англичане были в дефиците. Как и Баундс, она готовила только завтрак. В остальном приходилось довольствоваться отелями и ресторанами.

Окончательно подвигло Энтони сломя голову рвануться в Тэрритаун сообщение в нескольких газетах о том, что Адам Пэтч, мультимиллионер, филантроп, почтенный попечитель духовного подъема нации серьезно болен, и выздоровления не ожидается.

Нет, видеть его Энтони не может. Доктора не разрешают ему ни с кем разговаривать, сообщил мистер Шаттлуорт и милостиво предложил принять любое послание, какое только Энтони заблагорассудится вверить его попечению и передать оное Адаму Пэтчу, как только позволит его здоровье. Но всей этой риторикой он лишь подтвердил мрачное предположение Энтони, что блудный внук был фигурой в особенности нежелательной у постели больного. В этом месте беседы Энтони, имея в виду решительные наставления Глории, сделал движение, как бы собираясь прошмыгнуть мимо секретаря, но Шаттлуорт с улыбкой расправил свои мускулистые плечи, и Энтони понял, насколько тщетной была бы такая попытка.

До крайности обескураженный, он вернулся в Нью-Йорк, где муж и жена провели беспокойную неделю. Однажды вечером случился маленький инцидент, показавший до какой степени были натянуты их нервы.

Когда они возвращались после обеда домой. Энтони заметил на перекрестке бродячую кошку, крадущуюся вдоль изгороди.

— Когда я вижу кошку, мне всегда хочется ее пнуть, — от нечего делать сообщил он.

— А мне они нравятся.

— И однажды я поддался этому желанию.

— Когда?

— А, давно… Мы еще не были знакомы. Однажды ночью вышел на улицу в антракте. Ночь холодная была, как сейчас, а я слегка на взводе — это вообще был один из первых случаев, когда я напился, — добавил он. — Бедная нищенка искала место, где бы поспать, я думаю, а у меня настроение было дурацкое, вот и пришло в голову пнуть ее…

— О, бедная кошечка! — воскликнула Глория, искренне тронутая.

Вдохновленный собственным рассказом, Энтони принялся развивать тему.

— Да, я поступил некрасиво, — признал он. — Бедная зверюшка обернулась и жалобно смотрела на меня, словно надеясь, что я возьму ее на руки и приласкаю… Это был почти котенок, он ничего не успел понять, когда огромный башмак, явившись невесть откуда, опустился на его тщедушную спину…

— Боже мой! — крик Глории был полон неподдельной муки.

— А ночь была такая холодная, — продолжал он злорадно, нагнетая мрачность в голосе. — Я думаю, он ждал хоть какого-то участия, но получил в ответ только страдания…

Внезапно он умолк — Глория всхлипывала. Они дошли до дома и когда поднялись в квартиру, она бросилась на диван и принялась рыдать так горько, словно была уязвлена в самое сердце.

— Бедная кошечка, — жалобно повторяла она, — бедная, бедная… Ей было так холодно…

— Глория…

— Не подходи ко мне! Ради Бога, не подходи. Ты убил бедную беззащитную кошечку!

Растроганный Энтони опустился рядом с ней на колени.

— Господи, — говорил он. — Ну, Глория, милая. Ведь это неправда. Я все сочинил — от первого до последнего слова.

Но она уже не могла ему верить. В самих деталях, которые Энтони выбрал для своего рассказа, было нечто такое, из-за чего она плакала весь вечер, пока не заснула — о котенке, об Энтони, о себе, о всей боли, горечи и жестокости этого мира.

Старый Адам умер в конце ноября, в полночь, шепча своими истончившимися губами благочестивые комплименты своему Господу. Он, кому так много льстили, сам, растворяясь в небытии, льстил Всемогущей Абстракции, которую, ему казалось, должно быть чем-то разозлил в самые беспутные дни своей юности. Было возвещено, что он подписал что-то вроде перемирия с Господом, условия которого не обнародовались, хотя полагали, что в них включены крупные суммы контрибуций. Все газеты напечатали его биографию, а две поместили короткие редакционные статьи, где говорилось о его безупречной репутации, и его роли в драме индустриальной революции, вместе с которой он возрос. Сдержанно упоминалось о покровительствуемых и финансируемых реформах. И сквозь все газетные колонки, словно поджарые привидения, шествовали ожившие образы Комстока и Катона Старшего.

Каждая газета отмечала, что усопшего пережил единственный внук, Энтони Комсток Пэтч из Нью-Йорка.

Похороны состоялись на фамильной делянке кладбища в Тэрритауне. Энтони и Глория ехали в первом экипаже, слишком обеспокоенные, чтоб ощущать нелепость всего происходящего, и оба отчаянно пытались хотя бы на лицах слуг, бывших с ним до самого конца, разглядеть отблеск того богатства, которое их ожидало.

В неистовом волнении они подождали ради приличия неделю, потом, не получив никаких сообщений. Энтони позвонил адвокату деда. Мистера Бретта не было в конторе — его ожидали через час. Энтони оставил свой номер.

Тянулся последний день ноября, снаружи было холодно и хрустко, в окна уныло заглядывало тусклое солнце. Пока они, делая вид, что углубились в чтение, ждали телефонного звонка, атмосфера внутри и снаружи, казалось, пропитывалась острым предощущением непоправимой, чудовищной ошибки. После неизмеримой бездны времени телефон зазвонил и Энтони, сильно вздрогнув, поднял трубку.

— Алло, — голос его был напряжен и лишен всяких интонаций. — Да, я звонил. А кто это, будьте добры… Да… Ну, это касалось имущества. Естественно, я заинтересован, и я не получил ни слова о чтении завещания. Я подумал, может быть, у вас нет моего адреса… Что?.. Да…