Восемь глав безумия. Проза. Дневники - Анна Баркова

Время шло; а я, по обычной человеческой косности, не могла примириться с тем, что муж мой — машина. Мой друг и учитель, инженер, выказывал мне при встречах самое унизительное презрение с оттенком жалости. Право, он относился ко мне так, как я могла относиться к побитой скулящей собачонке.

— Неужели вы не можете постигнуть простой аксиомы: никаких внепространственных явлений, называемых «душой», «психикой», «переживаниями», не существует? Вы не наблюдаете их. Ваш муж дает вам все, что вам нужно, даже больше, чем может вам дать ваш «одушевленный человек». Моего механического сына запас электрической энергии предохранит от «усталости», «упадка духа», «хандры» и прочих вздоров, порождаемых слабой, жидкой кровью и растягивающимся, изнашивающимся мясным мешком — сердцем.

— Все это так, но сознание, что он — стальной, отравляет всю мою семейную идиллию, не говоря уже о высших сторонах моего духа. Я не могу примириться с тем, что эта машина обманывает всех и самое себя своей мнимой одушевленностью…

— Какой одушевленностью? Вы же сами хотели, чтобы я придал ему органические речевые движения, принадлежащие людям старой эпохи. Конечно, голосовые связки его вырабатывают слова: «душа», «София», «Аполлон», «Христос», «Дионис», «Мировой дух», слова, выдуманные эксплуататорами.

— Послушайте. Мне же просто противно видеть, как он пьет изобретенное вами электрическое вино, которому вы еще в противность всем законам человеческой гастрономии придали запах портвейна. Это сплошное безумие. Понимаете, я с ума сойду, я норму потеряю. Да, я живой человек, а не чертова кукла. Я не хочу видеть попирание естества.

— Возвратите мне вашего стального мужа и возьмите одушевленного дурака. В моей лаборатории я извлеку из него большую пользу, чем вы в вашей спальне.

— Убирайтесь к черту. Вас-то я знаю. Вы способны измучить даже машину.

О, с каким наслаждением оторвала бы я мизерную прилепившуюся ко лбу нижнюю часть лица ученого!..

В сущности, отчего бы мне чувствовать себя несчастной? Женский вопрос, материальная сторона любви, половая проблема переламывают хребет женщинам нашего переходного периода, а для меня они разрешились с механической — слово синоним — волшебной легкостью. Детей от моего стального мужа у меня не могло родиться, и я должна была бы благословлять наконец-то обретенный способ чистого, изящного, как самый тонкий физический опыт, производства человеческой породы.

А поэма нашей страсти ничуть не уступала Песни Песней, недаром же я трое суток подряд трудилась над составлением подробного списка группы органических движений, выражающих эмоцию-любовь.

Особенно мучительную, яростную и хмельную страсть дарили женщине и машине зимние вьюжные вечера и весенние жаркие грозы. Это вполне объяснимо. В холод нам хочется согреться, а гроза заряжает нас неистовой энергией, разрывающей слабые стенки тела.

Обычно я подходила к стальному мужу, обнимала его правой рукой, а левую игривым кошачьим движением бросала ему на правое плечо, потом «приводила в действие аппарат губ», выражаясь терминами старика-инженера.

Мой муж преображался. С загоревшимся лицом он крепко сжимал меня прекрасными сильными руками. Электрический ток в его жилах начинал пульсировать с удесятеренной силой. Сердце работало грозно и напряженно, опьяняясь скопляющейся электрической энергией и рассылая ее по всему телу, «охваченному любовью». А мое несчастное невротическое изношенное сердце разрывали страсть и страх. Вдруг от переизбытка действия этот высокоорганизованный механизм испортится? Я буду убита первым же вырвавшимся наружу электрическим зарядом.

«И, — думала я, — кто знает? Если бы те же приемы в подходящий момент я применила к мужчине из мяса и крови, может быть, достигла бы таких же блистательных результатов».

Впрочем, я находила, что объятиям одушевленных существ далеко до объятий электрической станции.

Стальной муж шептал:

— Я люблю тебя, я люблю тебя, моя милая, угрюмая девочка. Я не отдам тебя никому, я не оставлю тебя.

— За что же ты меня любишь? Я очень упряма, очень зла. Эти свойства, увы, не искупаются и красотой. Я похожа на всех чертей.

— Да за это я и люблю тебя. За твой ум великолепного зверька, непоследовательный, эгоистичный, по-женски чувственный. Люблю за то, что ты непременно хочешь выскочить из женщины и не можешь. Ты суетна, ленива, стараешься быть интеллектом, а остаешься стихией, столь же непонятной, как непонятен и загадочен зверь…

— Слушай теперь, за что я тебя люблю. Ты чудесно оборудованная машина, с гарантией на всю мою жизнь. Я, если захочу, я завещаю тебя кому-нибудь. Тебя будут заводить поцелуями на ласки и прикосновениями ручки великолепного зверька на высказывания убеждений.

— Перестань, дружочек, голубчик. Зачем ты так шалишь, так тяжело, скучно и нелепо? Ты раздражаешь меня такими неуклюжими и, прости пожалуйста, плоскими шутками.

— Ну, я не буду. Правда, это дурно. Так ты не оставишь меня? Никогда?

— Я старый, седой человек. Помнишь:

О, как на склоне наших летНежней мы любим и суеверней…Сияй, сияй, прощальный светЛюбви последней, зари вечерней[55].

Я старик, а измена — это роскошь молодости.

Все-таки этот сентиментальничающий стальной цилиндр щекотал мою злость. Преданнейшим нежнейшим голосом я проворковала:

— Да, милый, ты не изменишь мне, конечно, если благодаря глупой случайности какая-нибудь дама, целуя тебя, не положит лапку на твое правое плечо.

— К чему ты так говоришь? Ну, я люблю, когда твоя рука лежит у меня на плече, но неужели любая женщина, стоит ей сделать так же…

— Любая. Любая. Чья бы рука ни заводила часы, они идут одинаково.

Такие поддразнивания беспокоили и сердили моего стального мужа. Он серьезно требовал прекращения подобных «ни на что не похожих» шуток и волновался до тех пор, пока легким давлением на его затылок я не приостанавливала поток любви и не заводила его умственный аппарат.

Игра и занимала меня, и тревожила. С одной стороны, дряхлое чувствице морали беззубым шепотом корило меня за нарушение законов природы. Я готова была искать в уголовном кодексе статей, карающих за противоестественные половые отношения к машине; с другой стороны, я получала каждый день по лошадиной дозе уверенности, что мой стальной муж — самый настоящий, самый подлинный человек со всеми реакциями, присущими человеку, со всеми интересами и склонностями человека.

— Но ведь он не чувствует, — кричала я сама себе, — он не мыслит, у него нет души, только механика, только электричество, только неэлектропроводная внешняя ткань, упругая, так тепло и прелестно, по-человечески окрашенная.