Орлица Кавказа (Книга 1) - Сулейман Рагимов

Но молодые радетели народного блага, при всей серьезности своих подвижнических намерений и занятий, ощущали неутолимую жажду борьбы; их пылкие мечты занимали люди реального действия, их сердца бились пока еще несбыточной и наивной мечтой сплоченного и дружного тираноборства… Их влекла к себе романтика далекой животворящей легенды, и они хотели бы причаститься к ней не только словом, но и делом. Как бы ни выглядели неравными противостоящие силы, каким бы колоссом ни представал царизм, логика истории общественного движения была неумолима! Хотя и ни декабристы, ни народовольцы, ни гачаги не могли сокрушить монархию и были обречены на поражение, на арену выходила и крепла сила, которой суждено было стать могильщиком самодержавия. Эта сила, зреющая на фабриках и заводах, в шахтах и на промыслах, еще не предстала во всеоружии, но она выказывала себя там и тут нарастающим упорством и отвагой.

Два русла трудового фронта, пролетарский и крестьянский еще не соединившиеся в один мощный поток, тем не менее уже обозначали этот порыв к единению.

Конечно, наши молодые правдоискатели-подвижники, в своих пылких мечтаниях и наивных умозрениях могли, в лучшем случае, только смутно догадываться о грядущей роли этих зреющих общественных сил, но в их сердцах уже горел священный огонь возмездия. Настал день, когда "Орлица Кавказа", написанная дерзкой кистью далеких друзей, "долетела" и до старого петербургского особняка княгини Семеновой.

Людмила с Андреем пришли в восторг, разглядывая фоторепродукцию: это было больше, чем картина, воплощение окрепшей кисти — это был клич!

И вновь оказалось, что нельзя однозначно отвечать на вопрос: "муза или меч?"

И муза, и меч! Их союз чудодейственен!

"Струн вещих пламенные звуки" всегда воодушевляли борцов. Борьба без песни обойтись не могла. Пусть даже и безыскусная песня, зато от сердца идет…

— Знаешь, что я надумал, — поделился Андрей заветной мечтой с Людмилой. Побывать бы там. Увидеть бы воочию отважных горцев…

— На Кавказ?

— Да.

— Я… готова…

— А как на это посмотрит Пелагея Прокофьевна? — скептически усмехнулся Андрей, — Думаю, наше "предприятие" не приведет ее в восторг…

— Верно… Но надо попытаться уговорить ее.

— Не стоит ее посвящать в истинную цель… Едем собирать материал: так-то будет спокойнее.

— Пожалуй, ты прав. Тем более, у нее сложилось уже благоприятное представление о тамошних литературных образцах… Поверит…

Людмила обрадовалась несказанно. Ее серые глаза лучились.

Она прошла в покои старой княгини, сидевшей в кресле и читавшей пожелтевший номер "Русской старины". Обняла ее за худые, острые плечи, взглянула на раскрытые страницы: "Восточная поэма на смерть А. С. Пушкина".

— Бабушка, ты — прелесть!

— Полноте! — незлобиво проворчала та. — Стара для комплиментов.

— Нет, правда! А что ты это читаешь? — лукаво полюбопытствовала внучка.

— Вашего кавказского поэта…

"Ломоносов красотами гения украсил обитель поэзиимечта Пушкина водворилась в ней.Державин завоевал державу поэзии — но властелиномее Пушкин был избран свыше.Карамзин наполнил чашу вином знания — Пушкин выпилвино этой полной чаши……Удалился ты от земных друзей своих — да будетже тебе в небе другом милосердие божье.Бахчисарайский фонтан шлет тебе с весенним зефиромблагоуханье роз твоих.Седовласый старый Кавказ ответствует на песнопениятвои в стихах Сабухия…"

— А чем тебя заинтересовали эти стихи?

Пелагея Прокофьевна вскинула укоризненный взгляд.

— Как — чем? О Пушкине же… Твой покойный дед знавал Александра Сергеевича… Стало быть, и там — на юге, оплакивали Пушкина — благородные люди.

Старая княгиня отложила журнал на колени, провела дрожащими руками по подлокотникам, вздохнула с горечью.

— Господи, сколько дорогих имен… Отольются царю ваши слезы… Отольются…

Глава восемьдесят четвертая

Гачаг Наби, наказав своим людям позаботиться о грузинских друзьях, накинул бурку и отправился на другой край плоскогорья.

Он чувствовал себя в долгу перед своими гостями, перед незнакомым и благородным их спасителем Дато, который наверняка попал в лапы своих недавних работодателей, а теперь — разъяренных судей.

Он был бессилен предпринять что-либо сейчас для Дато-сейчас, когда Хаджар в каземате и с каждым часом суживалось вражье кольцо.

Быть может, лучше было бы Гоги и Тамаре не пускаться в долгий путь, а скрыться там же, попытаться с помощью друзей выручить или, по крайней мере облегчить участь схваченного товарища? Но, должно быть, опасность была велика и у них не оставалось иного выхода.

Уединившись среди скал, Гачаг Наби погрузился в невеселые думы.

Но что они могут здесь, эта прекрасная, отважная и, должно быть, любящая пара? Вправе ли он подвергать их риску, держать при отряде, который с минуты на минуту может ввязаться в бой…

В голову приходила почти невероятная, мечтательная мысль: вызвать Хаджар, предоставить ей вести отряд, а самому отправиться с несколькими людьми в Тифлис… Но и толком не знал, чего можно добиться в этом далеком городе для освобождения Дато.

Для Наби выручить друга из беды было вопросом чести. Дато — незнакомый, далекий, становился для него столь же дорогим человеком, как его родной брат Мехти, как Тундж Вели, как все соратники…

Солнце клонилось к закату.

От скал потянулись длинные тени. Голоса необыкновенно ясно и звонко разносились окрест.

Все ярче мерцали низкие звезды.

Сквозь сгустившиеся сумерки, почудилось, донесся незнакомый голос:

— Здравствуй, Гачаг…

— Здравствуй, гость…

— Ты узнал меня?

— Ты… Дато…

— Да…

— Как славно!.. Твои друзья мне все, рассказали… Я разбужу их! Пойдем к алачику. Вкуси хлеба с нами!

— Это невозможно…

— Почему?

— Я в темнице…

— Как вызволить тебя?

— Увы, мой друг…

— Я доберусь… усыплю стражу… обману.

— Нет, гачаг… У тебя долг поважнее…

— Спасти друга — вот мой долг.

— "Орлица" в клетке. Помни о ней, А обо мне не думай. Ты сражаешься с царем десяток лет, Дато — и десяти дней не успел. И вот — в оковах…

— Почему рок не пощадил тебя?.. Почему ты дал врагу себя изловить?

Почудилось Наби: придвинулась к нему смутная тень, проступило смуглое лицо, засветилось улыбкой, встопорщившей пышные усы:

— Наш господь проворнее вашего аллаха. Вот и покарал меня, вероотступника…

— Не теряй надежды, друг мой. Пока сердце бьется в груди — не теряй…

— Пусть "Орлица" взлетит… Я знаю, так и будет. Гачаг Наби, кутаясь в бурку, глядел в гулкую бездну, где мерцали звезды.

Голос Дато замер где-то вдали.

Глава восемьдесят пятая

Это может показаться странным, но с арестантом — бывшим сыщиком жандармского отделения — обращались вежливо.

Возможно, подобным обращением хотели показать "великодушие" его высокопревосходительства. Более того, может быть, рассчитывали, что "милосердие" заставит заблудшего узника встать на "путь истинный", раскаяться и вернуться, чтобы искупить свои грехи верной службой.

Дато хотели дать понять: мол, мы неспроста выказываем к тебе такое милосердие, одумайся, кайся, спасай свою жизнь. А нет — тебя ждет неминуемая кара, дни твои сочтены, подохнешь, как собака.

Падай ниц, Дато, проси прощения! Скажи, бес попутал, молись, заклинай: дайте мне умереть по-христиански или искупить вину свою.

Буду служить — божись, клянись, — верой и правдой, истреблять врагов империи! Если надо — помогу в поимке Гачага Наби, я еще вам пригожусь, поверьте, я проникну в стан врагов и брошу к вашим ногам голову разбойника, я заставлю его подругу прислуживать вам!

Дато догадывался, чем объясняется столь терпимое и "учтивое" отношение к нему. И представлял себе, что за ним кроется, какие требования, условия могут последовать в дальнейшем…

Но даже если предположить невероятное — что он "раскололся" бы, был бы прощен и искупил бы вину неслыханной подлой услугой — подвел бы Наби под удар, — даже тогда ему вряд ли бы дождаться царских милостей… И тогда бы не снести ему головы — чтобы неповадно было впредь ему впадать в "ересь" и "вероотступничество".

Много голов слетело бы с плеч в устрашение и назидание… и "мусульманских", и "христианских"… Кто за "смутьяна" Наби — того и на плаху…

Дато, представляя неминуемую расправу, оставался тверд и непоколебим.

Дато — за Наби, за тех, кто бьется за волю, за честь и правду, за бедных и обездоленных.

Если он дрогнет, если станет юлить и просить пощады — позор ему во веки веков.