Похожая на человека и удивительная - Наталия Терентьева

– Почему это нехорошо? – подбоченилась мама. – Что в этом нехорошего? А врать и бегать от меня неизвестно к кому и куда, это – хорошо? Он…

– Мам… – я положила руку на ее запястье. – Я же сказала – я попробую. А нехорошо – лезть на запретную территорию чужих желаний. И потом. Ведь я не смогу сказать тебе, куда бегает отчим, если бегает. Скорей всего, я смогу только понять, чего он хочет или боится, или от чего мучается. Вот и все.

– Вот-вот! Так это самое главное – чего он хочет!

– Хорошо, зови его на чай.

Я знала, что отчим никогда даже не высунется из своей комнаты, когда прихожу я, если мама его не позовет, а попросту говоря, не разрешит ему выйти со мной поздороваться.

– Петруся! – Мама совершенно другим голосом, сладким и умильным, пошла звать отчима.

Она всегда с ним так разговаривает, всю жизнь. Когда-то мне было обидно, потом стало смешно, потом стало раздражать, а теперь я просто знаю, даже не слыша слов: если мама говорит так, как будто к ней навстречу бежит полуторагодовалый малыш, первый или второй раз в жизни отважившийся на самостоятельную прогулку по квартире, – это она беседует с отчимом.

Пока мама, скорей всего, наставляла отчима, как со мной себя вести – то есть, излишне не кокетничать, не обращать внимания на мои невыразительные женские прелести и так далее, я осмотрелась.

Как больно и невыносимо мне было расставаться со своим домом, когда в двадцать три года я стала жить одна. Как я тосковала без своей комнаты с большим окном на запад, где я допоздна делала уроки и готовилась к сессиям в университете. Как мне не хватало этой вот кухни, большого круглого стола и моего места, которое никто никогда не занимал, – у нас в семье все всегда садились только на свои места за столом.

Я тосковала, я не могла привыкнуть, я приходила к маме и всегда под любым предлогом старалась остаться подольше, желательно заночевать, поспать в своей кровати, но мама жестко и четко ограничивала мой гостевой срок: попила чаю, рассказала новости – и извольте, у нас свое расписание, нам надо рано ложиться, а вам завтра не надо так рано вставать, как нам, вы люди свободные, богемные, что-то там пишете незнамо что…

– Во-от… Ликусенька, а вот и мы! – Мама подтолкнула замешкавшегося в дверях кухни отчима. – Петр Евгеньевич с нами хочет попить чаю, ты не возражаешь?

– Я – нет, – ответила я и постаралась не продолжать, хотя могла бы.

Зачем маме мое остроумие? Я бы, конечно, могла сейчас поострить, пошутить – и насчет маминого красного платья с золотым бантом, которое она успела надеть, пока я предавалась воспоминаниям, и насчет того, кто на самом деле возражает против моего общения с отчимом, и насчет его коричневой велюровой пижамы, – или одной и той же многие годы, или все же просто одинаковой домашней пижамы, которую мама покупает ему для удобства и вообще – чтобы не соблазнял зашедших на огонек к маме подружек и родственниц, в том числе ближайших, особенно зловредных и одиноких, вроде меня. Уж больно жалко и смешно выглядел отчим, совершенно нормальный и вполне симпатичный старичок, в этой мешковатой, застиранной – мама разрешает всем носить только чистое и очень чистое – плюшевой пижамке.

– Я – только за. Петр Евгеньевич, как самочувствие? Сто лет вас не видела. Чем занимаетесь, чем развлекаетесь?

– Лика? – Мама вопросительно подняла тщательно выщипанные и заново нарисованные коричневым карандашом брови.

– Милочка, – отчим улыбнулся всеми своими оставшимися зубами маме, – я расскажу Ликусе, над чем я работаю, можно?

– Расскажи, расскажи, – прищурилась мама.

А я в который раз подивилась чудесам природы. Вот ведь живут же они так много лет, в таком симбиозе. Полуторагодовалый Петр Евгеньевич, который спрашивает у мамы разрешения посетить лишний раз ванную комнату, – по крайней мере, объяснения мама точно требует, если вдруг туда зачастить. И моя неувядающая мама в красных, ярко-зеленых, золотых, перламутровых нарядах, которые приобретаются теперь уже на скромную пенсию и еще более скромные гонорары от статей отчима, которые он аккуратно и регулярно пишет во всевозможные технические журналы.

Валерик, их сын, получился такой же беспомощный, как Петр Евгеньевич, и такой же нахрапистый, как мама. Он может взять и привести ночевать жену лучшего друга (которая непонятно зачем соглашается прийти к нему – толку от Валерика пока не было ни одной женщине). А утром, спрятавшись в маминой спальне, просить маму вежливо выпроводить подружку восвояси…

Отчим тем временем стал подробно рассказывать очень интересную и совершенно непонятную статью о молекулярном строении какого-то белка, которую он только что закончил. А я неожиданно увидела совсем другое. Птичий рынок? Ведь это только на птичьем рынке стоят тепло одетые люди с замерзшими котятами и щенками в коробках и старых кофтах. Значит, птичий рынок. Милая женщина с окоченевшими руками, гладит белого котенка, тот прижимается к ней, сам дрожит… Где же и когда так было холодно? В прошлом году, что ли? Пока еще холода не наступили, все ходим раздетые… И милая-милая женщина так нежно улыбается, так хочет, чтобы Петр Евгеньевич еще поговорил с ней – о котенке, о ней самой. И он говорит, говорит, а внутри становится так тепло, так чудесно, так непривычно… И мир такой светлый вокруг, и самому хочется улыбаться, говорить что-то хорошее, и даже прыгать, прыгать легко и высоко, как в пять лет…

Вот, не зря я думаю о Петре Евгеньевиче – «детский сад, штаны на лямках». И мама, похоже, не совсем зря волнуется и ревнует. Я перевела взгляд на маму. Она, напряженно выпрямив спину, с хрустом разреза´ла вафельный торт, который я ненавижу, ненавижу с самого детства – даже когда в доме не было никакого сладкого, я не съела бы ни кусочка этого торта добровольно. Разреза´ла и поглядывала на меня.

Она уже поняла, что я знаю . Можно не пытаться врать и покрывать Петра Евгеньевича. А что ему скрывать? Что прошлой зимой на птичьем рынке он увидел милую женщину и не может ее забыть? А разве есть что-то еще? Мама, видя сомнение на моем лице, вопросительно подняла брови. Да, вот вроде и не инопланетяне мы, а общаемся как-то… Ведь и от моей мамы никогда ничего не скроешь, как ни старайся. Я замерла от неожиданной мысли. Вот сейчас мама мне ответит: «Не скроешь, разумеется!» Но она молчала. Правда, с таким странным выражением на лице, что, казалось, она просто не хочет себя выдавать. А на самом деле – сама такая же, как я…

Нет, это я придумываю. Иначе не стала бы она просить меня залезать в душу и в мысли к ее драгоценному Петру Евгеньевичу. Так все же что там такое с котятами и милыми незнакомками? Видно, Петр Евгеньевич перестал о ней думать. Потому что я не видела и не понимала ничего. Хотя… А вот это? Озерцо, лодочка, желтые кувшинки, милая женщина в светло-голубом – само собой, в каком же еще! – платьице… Смеется и смотрит на Петра Евгеньевича, как на самого лучшего, самого-самого… А он гребет, гребет, такой сильный, уверенный в себе, такой молодой и прекрасный… Ого, ничего себе, как, оказывается, и моему затюканному отчиму хочется быть не обласканным и одновременно униженным, а вот так, как смогла та незнакомая мне женщина и не смогла моя мама, – любимым и уважаемым, вероятно.

– Ликуся, – вдруг обратился ко мне отчим, в нарушение неписаных законов нашей семьи – без маминого разрешения никто не начинает посторонних разговоров за столом, ведь неизвестно, в какую сторону они еще разовьются, эти разговоры. – Тебе нравится работать на радио? Я слушаю твои передачи. Мне кажется…

– Петя? – Мама подняла нарисованные брови.

Я улыбнулась маме и постаралась побыстрее ответить отчиму:

– Мне нравится, Петр Евгеньевич. Но не очень. Это все бессмысленная суета. Мне все чаще кажется, что я занимаюсь суетной и бесполезной работой.

– Ну ты, конечно… – Мама горько засмеялась. – Вот что за человек, а! Такого достигла! Ей платят деньги за ум, за профессию, такая ведь редкость! А она еще жалуется! Вместо того, чтобы благодарить родителей и Бога!

– А в каком порядке, мам?

Зачем я это спросила? Мама обдала меня ледяным взглядом и вздернула подбородок.

– Ты невыносима, всегда была невыносима, и с возрастом становишься… – мама задумалась.

– Еще невыносимее, – засмеялась я.

Отчим на всякий случай вытер губы и отложил кусок сыплющегося вафельного торта. Сейчас лучше себя вести хорошо, прилично, не пачкаться и не провоцировать мамины негодующие репризы. «Сначала научись себя за столом вести, потом уже встревай в разговор!», «Куриные мозги и сопли до пояса, даром что доцент!» и тому подобные, до боли знакомые с детства.

– Будешь роптать, у тебя все отнимут! – сказала мама непонятно кому. По смыслу мне, но почему-то при этом смотря на бедного отчима.

– Может, оно и к лучшему, – вздохнула я, имея в виду и себя, и отважившегося на тайную влюбленность Петра Евгеньевича.