Жуков. Портрет на фоне эпохи - Лаша Отхмезури

В октябре 1989 года писатель и ветеран войны Владимир Карпов решил нарушить табу и опубликовать письмо в журнале «Знамя». Карпов, как и Волкогонов до него, полагал, что речь идет о Георгии Константиновиче Жукове. Ведь в тексте упомянут Тюленев, который в момент написания письма был заместителем инспектора кавалерии и с которым Жуков тесно общался на протяжении двух лет (с февраля 1931 по март 1933 года), когда служил в Москве, в инспекции у Буденного. Иван Владимирович Тюленев был заместителем секретаря парторганизации всех инспекций Наркомата обороны. А секретарем был Георгий Константинович Жуков. Кроме того, эта зримая помощь НКВД, казалось бы, объясняла карьерный взлет Жукова после 1938 года. Возможно также, что этот предполагаемый донос следует связать с громкой ссорой между Жуковым и Молотовым, имевшей место на Июльском 1957 года пленуме ЦК. Тогда бывший министр иностранных дел бросил в лицо маршалу, что, если хорошенько поискать в архивах, там наверняка найдется донос, подписанный Жуковым. А тот, красный от злости, вскочил и закричал: «Нет, не найдете. Ройтесь! Моей подписи вы там не найдете!»

Публикация письма в «Знамени» произвела в России эффект разорвавшейся бомбы. Дочери Жукова от первого брака – Эра и Элла – вскоре направили в журнал возмущенное письмо и потребовали проведения графологической экспертизы. Проводившая исследование эксперт пришла к выводу, что подпись не принадлежит Георгию Константиновичу Жукову, и почему-то добавила, что подпись была выполнена другим лицом, вероятно, с подражанием его подлинным подписям. То есть сомнения могли остаться. В действительности в самом документе содержится информация, полностью оправдывающая маршала Жукова. Автор письма заявляет, что в 1917 году присутствовал на съезде 1-й армии в прибалтийском Штокмазгофе (ныне это территория Латвии). Съезд солдатских депутатов начался 30 октября и завершил работу 6 ноября. В это время, как мы видели, унтер-офицер 6-го эскадрона 5-го резервного полка Юго-Западного фронта Жуков находился в Балаклее, в тысяче с лишним километров от Штокмазгофа. Допустим, он соврал относительно того, чем занимался в ноябре, выдумал, будто скрывался от мести украинских националистов. Но даже если допустить, что после большевистского переворота – 27 октября – он покинул Балаклею, у него физически не было возможности успеть на съезд до его закрытия. И кроме того, что ему было делать на съезде 1-й армии, если он в ней не служил и не принимал активного участия в революционных событиях? А если он все-таки участвовал в работе съезда, то почему скрывал этот факт, который при большевистском режиме говорил только в его пользу. Эти простые вопросы, которые не потрудились задать себе Волкогонов и Карпов, позднее подняли другие историки[224]. По мнению Юрия Геллера и Бориса Соколова, настоящим автором доноса является тезка и однофамилец Г.К. Жукова, комиссар Георгий Васильевич Жуков, с которым Георгий Константинович познакомился в 1919 году.

Чистки как скоростной карьерный лифт

Жуков спас свою голову. В ближайшем будущем он в полной мере воспользуется открытыми во множестве Большим террором возможностями, так же как и его будущие соратники по войне: Конев, Еременко, Мерецков, Захаров, Малиновский… В целом 984 офицера, родившиеся между 1895 и 1900 годами, образуют знаменитую «группу 1940 года» – командиров, произведенных в генеральские звания накануне войны. В эту группу входило большинство военачальников, которые будут занимать высшие посты в РККА во время Второй мировой войны. Все они – дети Большого террора. Их карьера буквально взлетела ввысь в 1937 и 1938 годах, потому что в рядах командного состава образовалось много брешей, которые следовало заполнить. Георгий Константинович – прекрасный тому пример. 22 июля 1937 года комбриг Жуков назначен командиром 3-го кавалерийского корпуса. 22 февраля 1938 года, «досрочно и вне очереди», он повышен в звании до комдива и тремя днями позже назначен командиром 6-го кавалерийского корпуса – лучшего в Красной армии. Наконец, 9 июня 1938 года он назначен заместителем командующего Белорусским военным округом – самым важным в Советском Союзе после Киевского. За один год он проделал путь наверх, который должен был занять у него лет пятнадцать, да и то не факт, что он прошел бы его в «нормальное» время, если определение «нормальный» вообще можно применить к сталинской России.

Несмотря на повышение в звании и должности, положение Жукова, как и всех других командиров Красной армии, держалось на волоске. 22 июля 1937 года он вместе с семьей покинул Слуцк и приехал в Минск, где был расквартирован 3-й кавалерийский корпус. Его поразили почти полное отсутствие дисциплины и почти полное прекращение занятий боевой подготовкой, что он приписал массовым арестам среди командного состава. Если 2-я стрелковая дивизия, которой командовал Иван Конев – будущий конкурент Жукова,  – еще как-то держалась, 24-я кавалерийская дивизия пребывала в состоянии полного разложения. Моральный климат в соединении был отравлен клеветой и доносами. Как и всегда, Жуков круто взялся за дело, и скоро все в корпусе почувствовали его тяжелую руку. Очень скоро Голикову и в НКВД на него посыплются доносы о том, что «в воспитании кадров Жуков применяет вражеские методы». В «Воспоминаниях» Жуков уделяет много места рассказу о том, как он спас от ареста командира 24-й дивизии В.Е. Белоскокова, с которым был знаком по службе в Самарской дивизии. Он отводит себе такую героическую роль, что его рассказ становится откровенно неправдоподобным. Как в насыщенной ненавистью атмосфере 1937 года он мог заявить на партсобрании: «Еще неизвестно, за что арестованы Уборевич, Сердич, Рокоссовский, так как никому из нас не известна причина ареста, так зачем же мы будем забегать вперед соответствующих органов, которые по долгу своему должны объективно разобраться в степени виновности арестованных и сообщить нам, за что их привлекли к ответственности?»[225] Данный рассказ совершенно абсурден хотя бы потому, что Уборевич был расстрелян за две недели до собрания. Поставить под сомнение виновность «заговорщиков» в те времена означало подписать самому себе смертный приговор. Однако, если верить Жукову, на сей раз произошло чудо. Партсобрание разобралось, что к чему, и признало необоснованность обвинений в адрес Белоскокова. Тот, переполненный благодарностью, не мог сдержать слез, пожимая руки своему спасителю – Георгию Константиновичу. Мораль басни: «К сожалению, многие товарищи погибли, не получив дружеской помощи при обсуждении их в партийных организациях»[226].