Роман-воспоминание - Анатолий Рыбаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну, чего сейчас пишете?
– Печатаю в «Юности» повесть «Неизвестный солдат».
Он махнул рукой:
– Это ладно… С романом что делаете?
– Заканчиваю описание ссылки.
Он пошарил глазами по столу:
– Рюмка найдется?
– Конечно. Но вы уже приняли, Александр Трифонович.
– Я свою норму знаю. Покажите, где руки можно помыть.
Из ванной вышел с чистым лицом, смыл яичный желток. Выпили мы по рюмке, больше он пить не стал. Сидел, молчал, потом заговорил:
– Я знаю, вы на меня обижены за то, что я беллетристом вас назвал.
– Что вы, я уже забыл об этом.
– Обиделись, – он мелко закивал головой, – обиделись, я видел. А почему я так сказал? Я совсем другое имел в виду. Та ваша вещь…
– «Лето в Сосняках».
– Вот именно. Замах там был, а удара не получилось. Почему? Уже мы Солженицына напечатали. После «Ивана Денисовича» писать по-прежнему было нельзя. То есть писать все можно, не всем же быть Солженицыными. Но по той вещи я почувствовал, что вы больше знаете, но не выговариваете. Солженицын рубанул с маху, там простой русский мужик в лагере вкалывает, а у вас девушка по московским тротуарам разгуливает. Вот это я хотел, чтобы вы убрали.
Он говорил с паузами, думал, потом снова начинал:
– «Дети Арбата»! Какие там сцены! Ведь вас в порнографии будут обвинять, а я ни слова против не сказал. Потому что «Дети Арбата» – это высокий класс литературы. И женщин вы умеете писать, другие не умеют, а вы умеете… И, видите, я не возразил против таких сцен, там они на уровне романа. – Лицо его вдруг прояснилось, обрело свою значительность. – «Дети Арбата» – они уже не подвластны, не подвержены времени. С ними уже ничего не сделают, они свое возьмут. Конечно, Солженицын активнее вас, он деятель, такой он человек и таким его надо принимать. А мы с вами другие. Может, поколение такое или закалка не та… – Он посмотрел на меня: – Впрочем, и вы бывший ссыльный…
– Да, случилось.
Он опустил голову.
– Моя мать тоже была в ссылке. Сильная женщина, раскулачивали, а она не поддавалась, вот ее и отправили. Одну… Отца в то время в деревне не было. Много потом рассказывала, не знаю – что правда, что прибавила… Гнали их по ранней весне, дошли до барака, а там мертвые люди, кто на полу лежит, кто на нарах, а кто и вовсе мертвый сидит за столом. Как сидел за столом, так и помер. Вот туда и доставили мою мать… – Голос его дрогнул… Он посмотрел на бутылку, но не налил. – А отец, тот был в бегах. Где-нибудь поработает, он хороший был кузнец, и едет к матери, везет мешок муки. Его за проволоку пустят, уже знали его, он с матерью поживет, покормит ее и опять в бега, на заработки, и опять приезжает с мешком. А потом погнали их из-за проволоки, идут неизвестно куда. Едет человек на бричке: «Ты кто такой?» – «Кузнец…» – «Кузнец? Друг, ты мне нужен!» Оказался председателем колхоза, где требовался кузнец. Забрал отца с матерью, и они уже до освобождения оставались в том колхозе… Вот так и жили люди.
Он всхлипнул, встал, прошел в ванную…
История его родителей была обычной для миллионов крестьян того времени. Хотя… Пропускали «за проволоку», «выпускали». Может, так и было, а возможно, сложилось в представлении Твардовского. Но его отец с матерью страдали, как страдал весь народ, как страдает и никогда не преодолеет своего страдания сам Твардовский.
Он вернулся, сел за стол, налил рюмку, выпил, пожевал кусочек хлеба.
– Да, вот так и жили… А я учился в Смоленске, потом в Москве, в ИФЛИ (Институт Философии, Литературы, Истории – А. Р.), стихи писал. – Он усмехнулся. – Мои родители вон где были, а я стихи про колхозы сочинял… И не знал, что будет со мной. Я еще почему не мог оторваться от «Детей Арбата»… Помните дом на углу Арбата и Смоленской, там магазин «Гастроном»?
– Помню, конечно.
– Построили коридорную систему с общей столовой, по-коммунистически, новый быт внедряли. Но для себя архитектор соорудил обыкновенную отдельную квартиру. Вот в этом доме я часто ночевал у Игоря Саца. Много у кого приходилось ночевать… Боялся… Отец мой к матери не побоялся поехать… Вот вам «Отцы и дети»! Напишите. «Отцы и дети». Впрочем, Тургенев уже написал, вы свое пишите, другого вам не надо. – Он встал. – Ладно! Мне сказали, у вас машина есть.
– Есть.
– Отвезите меня домой, на дачу.
– Пожалуйста. Но уже поздно. Вы можете у меня переночевать, а домой позвоните.
Он выпрямился, лицо его неожиданно обрело обычное горделивое, отстраненное выражение.
– Вам трудно меня довезти?
– Да Бог с вами, – засмеялся я, – сейчас заведу машину.
Я отвез его, всю дорогу он дремал, очнулся в поселке, показал, где остановиться.
– Спасибо. Если что сказал не так, не сердитесь.
Не дожидаясь ответа, открыл дверцу, вышел, скрылся за калиткой.
Через полтора года, в декабре 1971-го, Твардовский умер. Был ему всего 61 год. Лежал в гробу на сцене большого зала Центрального Дома литераторов, окруженный теми, кто его затравил. Теперь они демонстрировали свою фальшивую скорбь.
Вместе с Твардовским ушла особенная эпоха русской литературы. Он был одним из самых ярких ее мучеников. Истинно народный поэт, отдал родине весь свой талант, но родина погубила его мать, отца и его самого.
23
Повесть «Неизвестный солдат», упомянутая мною в последнем разговоре с Твардовским, завершала трилогию о Кроше – подростке Сергее Крашенинникове. Трилогия публиковалась в журнале «Юность». «Приключения Кроша» – в 1956 году, «Каникулы Кроша» – в 1966 году, «Неизвестный солдат» – в 1970 году.
В своих более ранних вещах («Кортик», «Бронзовая птица», «Выстрел») я рассказывал о детях, выраставших на идеалах революции. Чистые, бескорыстные, они, однако, признавали только «пролетарскую» мораль, воспитывались на ленинской формуле: «Нравственность подчинена интересам классовой борьбы пролетариата», жертвой чего сами и пали при Сталине. Крош и его сверстники родились накануне войны. Росли в хрущевское и послехрущевское время, формировались в иных понятиях. Как всякие подростки, они утверждали себя, искали другие нравственные ориентиры и нашли их в ценностях общечеловеческих.
Сейчас, когда я пишу эти строки. Крошу и его товарищам уже под шестьдесят, скоро на пенсию. Все они, бесспорно, приветствовали начальные преобразования горбачевского периода и участвовали в них, а сейчас сидят без зарплаты, пожинают плоды «реформ», разваливших страну. Но их участие в современном криминальном бизнесе исключено: дети Великой Отечественной войны, они выросли людьми нравственными.
Вернемся ко времени моего сотрудничества с журналом «Юность».
В 1956 году его возглавлял Валентин Катаев – мэтр советской литературы. Родом из Одессы, говорил с одесским акцентом, один дед – священник, другой – царский генерал. Тем не менее при советской власти Катаев был вполне благополучен. Автор популярных пьес, официального романа «Время, вперед!» о строительстве Магнитки в начале тридцатых годов, широко известной повести «Белеет парус одинокий». За повесть «Сын полка» получил Сталинскую премию.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});