Сексуальная жизнь сиамских близнецов - Ирвин Уэлш

Однажды я вернулась в галерею и обнаружила у него в студии симпатичную голую первокурсницу. Он довольно бесцеремонно объяснил, что это его новый проект по исследованию женской наготы. Мне захотелось сказать, насколько все это жалко и дешево выглядит и, хуже того, насколько посредственно с точки зрения искусства. Даже Алекс стал сомневаться в нем. Но Джерри совсем застрял в своем кокаиновом самодовольстве. Он стал приводить других девок. Пока я писала картины, лепила и делала свои фигурки, я слышала, как они там глупо ржут, курят траву и бухают: это он их так снимал в своей фотостудии. Да, я задыхалась от ревности ко всем этим фотомоделям. Но я его любила, поэтому молчала. В конце концов, я должна была быть раскрепощенной, современной, искушенной художницей, а не какой-нибудь старомодной дурой из миннесотской глубинки.

Что касается матери и отца, я уже не могла им врать про бизнес-школу. Я собрала все газетные вырезки со статьями про себя, фотографии и копии чеков от продажи работ и написала письмо, объяснив, что бизнес-школа, в которую я так и не пошла, был не мой вариант и что я перевелась на искусство и добилась больших успехов. Поначалу они восприняли новость в штыки. Потом приехали в Чикаго и увидели, как все это работает – институт и галерея. Я сказала, что больше не нуждаюсь в их финансовой помощи и что верну деньги бабушки Ольсен, которые получила на учебу. Мать засуетилась и разволновалась, а отец был явно под впечатлением, хотя и старался этого не показывать. Когда они уезжали, он взглянул на меня и произнес два слова:

– Целое предприятие, – и сел в машину. Еще никогда мне не было так хорошо с ним рядом.

Спустя какое-то время после их визита обычным осенним вечером Джерри вдруг завопил от радости. Он нашел мои старые фотографии, на которых я была еще толстым подростком. Он не мог поверить, что когда-то я выглядела именно так. Сказал, что у меня потрясающая способность быстро набирать и сбрасывать вес.

И он меня убедил позировать ему голой. Сначала мне это даже польстило. Я его сильно любила, а он, как казалось, сразу потерял интерес к другим бабам.

– С ними я только изучал процесс: свет, тени, ракурсы. Я только готовился снимать тебя, – сказал он. И это было так сладко слышать – вот такая я была дура, никакого подвоха не чувствовала. Как любой человек, который смотрит на жизнь сквозь любовную пелену, я видела только то, что хотела.

В первую пятницу каждого месяца в течение года Джерри фотографировал меня: делал три черно-белые фотографии спереди, сзади и слева. Все на одном и том же месте, с одинаковым светом. И еще он заставлял меня есть. Говорил, что хочет увидеть, как меняется мое тело. Это было настоящее искусство. Он был прав. Я была как Де Ниро в «Бешеном быке». Я поправлюсь, да, но потом легко похудею. Ради него я была готова на все.

Я по-прежнему много работала и училась: ходила на дополнительные занятия в институт и начала осваивать таксидермию. Нашла себе такого Расса Бирчиналла – крепкого здоровяка, любителя природы, как и все подобные типажи. Он делал чучела небольших млекопитающих, а мастерская у него была недалеко от Вестерн-авеню. Расс дотошно учил меня всем этапам процесса – от сортировки образцов до снятия шкур, дубления, маркировки, отделки и монтажа на подставках, изображавших среду обитания. Я научилась оценивать состояние зверька и его кожи, измерять площадь шкуры, или, как он говорил, скоры`, объем мякоти, загибать губы, двигать глаза и уши, рассекать носы, маркировать, солить и дубить скору. Я узнала, как подгонять фигуру, как монтировать чучела на подставках, как использовать аэрографию. Я думала, меня будет от всего этого воротить, но все шло нормально. Умерла так умерла, а мысль, что внешний вид зверьков можно восстанавливать хотя бы примерно, меня даже грела.

Джерри надо мной ржал: это у него уже вошло в привычку. Зачем тратить время на этот бред? В чем смысл? Он говорил, как мой отец. Начальственный безапелляционный тон – он у всех одинаковый. Но если слышишь эти нравоучения сквозь пелену любви, то истинный смысл ускользает и начинаешь в чем-то даже уступать. Я продолжала все время жрать, толстела и позировала Джерри, но пятниц, которые он обводил красной ручкой на настенном календаре, ждала теперь c тихим ужасом.

Деньги, которые я заработала, – много денег от продажи работ – быстро таяли, исчезали в кабаках, оседали в карманах торговцев коксом. Я толстела, а капиталы усыхали. А Джерри только подбадривал, поощрял это обжорство. Он просил, умолял, а потом награждал меня – едой.

И когда меня окончательно разнесло, вскоре после очередной ежемесячной съемки – двенадцатой по счету – Джерри сказал, что пора нам из Чикаго валить.

41

Стокгольмский синдром

Мардж опять опоздала, а у меня уже времени нет нихуя. Три двадцать три, а она все бубнит про своего ебучего кота и ветеринаров: невозможно это слушать. У меня жесткое правило: или ты со мной работаешь, или идешь нахуй. В сутках 24 часа, 1440 минут и 86 400 секунд, из которых слишком много приходится тратить на лузеров. (Когда я только приехала во Флориду, я перечитала всю литературу по тайм-менеджменту, которая была у Либа.) Через два часа презентация отцовской книжки, так что я оставляю Мардж заниматься одну и спешно сваливаю.

Сажусь в «кадиллак» и начинаю волноваться: на Макартуре будет плотно, а мне еще Соренсон кормить. Единственный фастфуд поблизости – пиццерия: заезжаю туда. За прилавком толстая потная бабища обслуживает очередь.

– Простите за ожидание? – говорит она.

– Да, ожирение – это ужасно, – говорю и протягиваю ей визитку.

Она смотрит на меня, будто сейчас расплачется:

– Я имела в виду… Я извинилась за ожидание! Что вам пришлось ждать в очереди!

– Ой, прошу прощения, я не поняла. – Я смотрю в ее испуганные глаза. – Мне два ломтика пеперони.

Она наклоняется, безрадостно плюхает липкую массу в прозрачную пластмассовую коробку. Я смягчаюсь:

– Я знаю, как тяжело работать в фастфуде. Мой номер у тебя есть: пользуйся, пока предлагают.

Выходя, я вижу, что она обиделась. Ну и хорошо. Зато наглядно. Первый шаг сделан. Теперь пусть толстая сестрица сделает второй.

Возвращаюсь к «кадиллаку», еду к Соренсон через мост Макартура – попадаю в самую пробку. Поднимаюсь в квартиру: Лина сидит на матрасе в позе лотоса и смотрит по телику новости.

– Сегодня два раза по-большому сходила, – говорит она, кивая в сторону воняющего ведра.

Ставлю коробку с пиццей перед ней на пол.

Она встает, упирает руки в похудевшие бока. Смотрит на пиццу. Потом на меня:

– Люси, это что еще за хуйня?

Я собиралась в очередной раз ее пропесочить, но Соренсон выглядит так, будто ей совершенно поебать. Вообще она даже не похожа на себя, и не только из-за того, что похудела: челюсть решительно выдвинута, глаза смотрят с прищуром, угреватая кожа на шее и на груди покраснела, а лицо, наоборот, все белое от гнева.

Я чувствую, как включаю заднюю.

– Прости… Торопилась. Времени в обрез…

Соренсон ногой отодвигает коробку в сторону:

– Что это такое? Говно это, вот что! – Она хватает коробку и вываливает содержимое в ведро с дерьмом. – Тут ему самое место! Ты, блядь, лишаешь меня свободы, чтобы заставить похудеть, а потом приносишь ЭТО ГОВНО! ОХУЕТЬ! И как прикажешь мне худеть на этом-то говне?

– Все закрыто…

– Поехала бы в «Лайм», привезла бы диетбуррито с рыбой из Бахи[86] или что-нибудь из «Хоул-Фудз»! Если ты настолько ёбнутая, что сажаешь человека на цепь, так хоть не увиливай и привези мне нормальной еды, блядь, а потому я лучше буду голодать, чем жрать это говно!

Возразить мне нечего, приходится уступить.

– Ты права. Прости.

Я вываливаю все дерьмо из ведра в унитаз, выхожу и спускаюсь к машине. Возвращаюсь через полчаса, купив два диетбуррито с рыбой из Бахи, и застаю Лину за отжиманиями.

– …восемнадцать… девятнадцать… двадцать, – пыхтит она, пытаясь перехватить дыхание.

– Давай иди, остынет!

– Еще разок… – фыркает она и делает еще двадцать отжиманий.

Закончив, садится, разворачивает фольгу, держа буррито в закованной руке, и начинает медленно, осмысленно есть. Из-за необязательных клиентов-идиотов я не обедала, поэтому ужасно хочу есть и до ужина с отцом не дотяну, так что достаю и начинаю жадно поглощать свое буррито тоже. Соренсон смотрит на меня с изумлением и подкалывает:

– Не торопись!

– Мне некогда!

– Куда собралась?

– В Гейблз[87], у отца презентация книги в «Билтморе».

– Ах да, он же у тебя криминальные романы пишет, – смеется Лина, откинув голову назад и обнажив зубы в коронках, – наверно, до фига всего об этом знает, раз родил такую психбольную дочь с криминальными замашками!

– Слушай, Соренсон…

– Нет, ты меня послушай, Бреннан, блядь! Не надо себе врать, что ты меня тут спасаешь. – Она снова загремела цепью. – Ты свои проблемы реши сначала, блядь!