Коронованный рыцарь - Николай Гейнце

— Но я с ней незнаком…

— Это ничего, вас представят… Если Ирена Станиславовна приглашает, это все равно, что сама Шевалье, она с ней задушевная подруга.

— Но будет поздно… — пробовал возразить Осип Федорович.

— Что делать… Воля Родзевич — закон… Я по крайней мере должен буду вас представить живого или мертвого, — заметил, улыбаясь, чиновник. — Выбирайте…

Гречихину почему-то вдруг стало очень весело.

— Везите уж лучше живого… — улыбнулся и он.

— Так-то лучше… Да и не раскаетесь… Время у нее проводят очень весело… Так, до свиданья, я сижу в местах более отдаленных… Я к вам подойду по окончании последнего акта.

— Хорошо… — согласился Гречихин. Товарищи расстались.

В то время, общественная жизнь в Петербурге совершенно изменилась против прежнего: не было не только блестящих празднеств и шумных балов, какие еще недавно задавали екатерининские вельможи, но и вообще были прекращены все многолюдные увеселения и даже такие же домашние собрания.

Полиция зорко следила за тем, чтобы в частных домах не было никаких сборищ и вмешательства ее в общественные увеселения дошли даже до того, что запрещено было «вальсовать или употреблять танцы, которые назывались вальсеном».

Несмотря, однако, на бдительность и строгость полиции, по рассказам одного иностранца, жившего в Петербурге в царствование Павла Петровича, здесь господствовало бешеное веселье.

Приезжавшие на вечер гости отпускали домой свои экипажи, и шторы, с двойной темной подкладкой, мешали видеть с улицы освещенные комнаты, где не только танцевали до упаду, между прочими и «вальсен», но и велись речи, самые свободные, и произносились суждения, самые резкие.

Дома же и квартиры артисток-иностранок были даже вне этого запрещения, или лучше сказать полиция смотрела на них сквозь пальцы.

Спектакль окончился.

Павел Петрович приказал Валуеву поблагодарить госпожу Шевалье за удовольствие, доставленное его величеству, а при выходе из ложи государь с дружелюбною усмешкою потрепал Кутайсова по плечу.

Иван Павлович был наверху блаженства, видя торжество своей ненаглядной Генриетточки.

Из театра все приглашенные отправились в дом бенефициантки, где их ожидал чай и роскошный ужин. Туда же отправился и Гречихин со своим товарищем.

В квартире артистки было оживленно и весело. Ирена Станиславовна, к удивлению и досаде своих поклонников, обращала все свое внимание на скромного молодого человека. Она сама представила его хозяйке, которую успела предупредить еще в театре, зайдя к ней во время одного из антрактов в уборную.

— Генриетта, я к тебе приведу новичка-гостя.

— Кого это?

— Гречихина…

— Как!

Ирена повторила, но француженка, как ни старалась усвоить себе и произнести эту фамилию, не смогла.

— Какая глупая фамилия!.. — рассердившись, произнесла она. — И за чем тебе нужен человек с такой странной фамилией?

— Он мне нравится…

Шевалье пожала плечами.

Она уже привыкла к странностям своей подруги.

— Так можно? Ведь я его уже пригласила…

— Конечно, можно… Ты ведь с ним и будешь заниматься…

— Да, я займусь… — многозначительно сказала Ирена. И действительно, она занялась.

Выбрав один из уютных уголков, как бы нарочно предназначеных для тете-а-тете'ов, которыми изобиловала квартира Генриетты, она посадила Осипа Федоровича около себя и засыпала его вопросами, кокетничая с ним, что называется, во всю.

— Много раз вы были влюблены? — вдруг, среди какого-то обыденного разговора, в упор спросила она его.

Он весь вспыхнул.

— Это допрос…

— Пожалуй и так… Я хочу знать.

— Зачем?

— Значит надо… Может вы и теперь влюблены, даже воображаете, что любите.

— Почему это воображаю? — обиделся Гречихин.

— Ага, поймала, значит любите?

— Всем своим существом и навеки, — отвечал Осип Федорович, которому вдруг захотелось позлить эту красавицу, которая обращалась с ним, как с мальчишкой.

— Она молода и красива?

— Молода и красива.

— Лучше меня?

— Как на чей вкус…

— А на ваш?

— Лучше… — после некоторой паузы, с трудом проговорил Гречихин.

— Вот как… — кинула Ирена. — А она вас любит?

— Надеюсь и верю.

— Значит взаимная любовь… Вы признались друг другу, может быть даже поклялись?

— Поклялись.

— Остается только идти под венец… и… беспрепятственно производить потомство, — со смехом сказала она.

— Что же тут смешного?

— Ничего… Боже, какой вы еще юноша… Вы не знаете даже, что часто женщина хохочет тогда, когда ей хочется плакать… и наоборот.

— О чем же вам плакать?

— Как знать… Еще один вопрос… Он может быть вам покажется очень смел, рискован… но… что бы вы сделали, если бы женщина, молодая, красивая объяснилась бы вам сама в любви и от охватившей ее восторженной страсти, как безумная, бросилась бы в ваши объятия?..

Она глядела на него не отводя своих лучистых глаз, красноречиво говорившими, что эта женщина она сама.

Он был снова так же, если не более, ошеломлен, как тогда, когда первый раз глядел на нее в театре.

— Это мне кажется совершенно невероятным! — прошептал он.

— Почему вы знаете? Все возможно, — многозначительно заметила она.

Он молчал.

— Все случается… И если бы это действительно случилось… как бы вы приняли?

Она остановилась, ожидая ответа.

— Я не знаю, — прошептал он с пылающим лицом.

— Не знаете… Приготовтесь, однако, это может случиться. А пока до свидания… Я живу недалеко от вас, по Гороховой, в том же доме, где живет племянник вашего начальника Дмитревского — Оленин… Буду рада, если вы будете у меня.

Она подала ему руку, к которой он совершенно бессознательно прильнул долгим поцелуем. Ирена Станиславовна перешла к другим группам гостей и вскоре уехала.

Осип Федорович несколько времени просидел на месте в полном, казалось ему, полузабытьи, затем очнулся, розыскал своего товарища и вместе с ним выбрался из дома. Молодой человек, представивший его Ирене и привезший к Шевалье, оказалось, жил с ним по соседству. Они отправились вместе домой, не прощаясь с хозяйкой, как это было в обычае у Генриетты.

В первый раз по приезде в Петербург Осип Федорович Гречихин вернулся домой позднею ночью, с отуманенною от всего пережитого и перечувствованого головой.

Он, впрочем, приписал это излишне выпитому вину.

XX

НЕОЖИДАННЫЙ УДАР

После отъезда Владислава Станиславовича Родзевича, принесшего графу Свенторжецкому так неожиданно и так своевременно весть об «улыбке фортуны», граф Казимир прошелся несколько раз по своему кабинету, затем бросился в кресло и глубоко задумался.

На его красивом лбу появилось несколько глубоких морщин, а на чувственных пунцовых губах скользнула горькая усмешка.

Он был слишком умен, чтобы не понимать, какую роль готовят ему при этом сватовстве за фрейлину Похвисневу и какою ценою он должен будет купить то материальное благосостояние и то общественное положение, которое сулят ему в будущем.

Кровь отца — русского дворянина сказалась под маской поляка.

На одно мгновение ему даже показалось странным, как он мог спокойно выслушать рассказ своего приятеля, заключавший такое гнусное предположение о его согласии на грязную сделку из-за денег.

Как он не надавал пощечин этому нахалу Родзевичу и не выгнал его вон.

Отвратительный бас хохота Владислава отдавался в его ушах, поднимая внутри его всю желчь и злобу.

— Теперь раскошелится!.. — вспомнил он фразу Родзевича о Грубере.

«Еще бы не раскошелиться, когда покупается честь…» — мелькнуло в уме графа Казимира.

— Честь… — повторил он даже вслух, с горькой усмешкой. — Да есть ли у него этот товар… честь… Конечно, нет, да этот товар и не продается… Они покупают у него не честь, а бесчестие… Разве самое его рождение не положило на него печать отверженца… Да и нужно ли ему дорожить честью своего имени, когда самое имя это не его, а куплено за деньги… Самое его имя товар, а если оно товар, то его можно и продать… И вот находятся покупатели…

Граф захохотал.

В этом хохоте слышались звуки затаенной внутренней боли.

Он вспомнил свою жизнь в Москве, в доме Архаровых и она показалась ему лучшими пережитыми им годами, хотя начало ее совпало со страшными впечатлениями, поразившими воображение семилетнего ребенка, каким он был во время переезда с его маленькой сестрой в Москву из деревни его покойного отца.

Мысли его переносятся на эти впечатления, а вместе с ними восстают в его памяти, отходящие перед главными эпизодами в туманную даль, картины раннего детства и легкие абрисы окружавших его людей.