Цирк Умберто - Эдуард Басс

— Что говорю, то и говорю, небось врать не стану… Разбрелись кто куда, потому как, вишь, не сыскалось такого цирка, чтобы взять всех зараз. Пробыли они там до зимы, только в начале ноября воротились. Ну и разговоров было — о том, о сем, где как живут. Они-то мне и рассказали про циркачек, иначе откуда мне знать, какие они из себя. Наговорили с три короба, но все в один голос: мол, Карас — голова, знал, что делает, памятник ему поставить мало…

— Да что вы мелете, дедушка?

— Вот те крест, Тонда, ты ж ведь чисто спаситель всей деревни, облагодетельствовал в голодное время — так все и говорят: дескать, надоумил людей, не то бы померли с голоду…

— Что же, так все и пошли в цирк?

— Все как есть: Церга, Зеленка, Ополецкий, Цикарт, Падовец, наш Франта, Блага, куда ни глянь — сплошь циркачи, каменщицкое дело нынче в загоне…

— А что Мильнер поделывает, артельщик? — горестно воскликнул изумленный Карас.

— Мильнер? Эка хватил, артельщик! Какой из него артельщик, такая же мелкая сошка, как и наш брат. Коли тишь да гладь — отчего не покуражиться, дело немудреное, а вот ежели какая незадача — тут ты и покажи, каков ты есть артельщик! А Мильнер, вишь, ни мычит ни телится; приходят к нему Цикарт с Благой, так, мол, и так, ты артельщик, присоветуй, что делать: соломой дыру затыкать или заплата какая найдется? А коли не знаешь, так слушай: порешили мы в цирк завербоваться, на манер Караса, мол, летом там дела хоть отбавляй. А он им и отвечает, Мильнер-то: дескать, занятие это несерьезное, все одно что по дворам играть, надо, мол, приискать дело посолиднее. Ну, какой он после этого артельщик?! Чуть заклинило — сразу в кусты. По протоптанной-то тропке всяк пройдет, а вот пройти первому по бездорожью — не знамо куда выйдешь, в какую топь забредешь: для этого голову надо иметь, так-то…

Карас уже не слушал словоохотливого старика. У него опустились руки. Так вот он, ответ родной деревни, которого он так жаждал, тот спасительный ответ, который должен был вызволить, вырвать его из среды бродяг! Он рассчитывал на поддержку односельчан, а оказалось, чуть ли не вся деревня пошла в тентовики; товарищи предали его, обрекли на угрызения совести, нанесли ему удар в спину, застигли врасплох.

Не успел он собраться с мыслями, а уж они тут как тут, его дружки, вваливаются один за другим — Вашек, Ирка, оба Франты… Друзья радостно приветствуют Караса, обнимают его — дьявольщина, неужто все так и должно быть, неужто он не ошибся в выборе?! Трактир гудит, как во время ярмарки, каждый хвастает своей удачей, двое работают у Кранца, один ездит с Головецким, другой — с цирком «Националь», третий служит кучером в зверинце. Все довольны и веселы — что за жизнь! Брезент, канаты, мачты, бабы, и на трубе поиграть можно, и все это благодаря тебе, Антонин, Тоник, Тонда; молодчина Карас, ты парень не промах!

Антонин ошеломлен оказанным ему приемом, в ушах неотступно звучат слова старика Крчмаржика: «Что имеем — не храним, потерявши — плачем…» Нежданные почести льстят ему, он напускает на себя важность, изображает бывалого человека, одергивает желторотых и знай сталкивает свою кружку с остальными. Понемногу тяжесть будто растаяла, на душе стало радостно и спокойно, теперь он сам готов обнимать друзей — они избавили его от мучительных забот. Прибегает Вашек — сияющий, возбужденный; ох и удивил же он мальчишек своими флик-фляком, обезьяньим прыжком и сальто! Наконец в трактире появляется сестра Караса Каролина, она только что вернулась с мужем домой и узнала, кто приехал. Отец с сыном отправляются к ней ужинать и в убогой кухоньке перелом в сознании Караса завершается. Оба этих измученных жизнью человека, зять и сестра, превозносят его до небес: какое счастье, что он тогда ухватился за цирк, — в горах нынче голодно, да и на стройке не так-то легко найти работу. Кто знает, что сталось бы с семьями, если бы молодые хозяева не взяли пример с Караса и не приносили по осени скопленную за лето сотенную. Все, кроме толстосумов, вынуждены искать работу на стороне; сами они, к примеру, возят на продажу деревянный товар собственного изготовления и одно могут сказать — тяжелая и неблагодарная это работа. Из их сетований и жалоб Карас заключает, что и ему дома пришлось бы не сладко, и беззаботная жизнь на колесах начинает казаться ему раем.

В тот вечер они легли поздно: понадобилось немало времени, пока они рассказали друг другу обо всем. И вот Карас лежит в клетушке под тяжелой, холодящей периной, и в голове у него все встает на свое место: он просил Маринку дать ему знак, и он видел его на каждом шагу. От деда Крчмаржика, от родичей и сверстников, от деревенской детворы он только и слышал: ты хорошо сделал, Карас, что взялся за эту работу, ничего зазорного тут нет, ты вовсе не изменил родной деревне. Раз мы не можем прокормиться здесь, у себя, стало быть, надо идти на сторону, иначе нельзя — не помирать же с голоду! Только и на чужбине, вдали от родины, нужно оставаться верным себе, не затеряться в необъятных просторах, навещать своих, помогать им, как это и делает Антонин; Вашек, судя по всему, пойдет дальше отца и, даст бог, тоже не забудет о гнезде, из которого вылетел. Таков ответ, который приготовила ему Маринка. Да вознаградит тебя за это господь, голубушка; решено, аминь.

На следующий день у Караса хлопоты в собственном доме. Волнуясь, отпирает он дверь и входит в горницу — частица былой жизни! Но бог с ними, с чувствами, вон сколько тут пыли и паутины, а там, кажется, подтекает, придется залезать на крышу. Ну, да они возьмутся с Вашеком и к обеду наведут порядок. В полдень отец и сын отправляются навестить Маринкиных родственников, к кумушкам и кумовьям; всюду восторженные встречи, объятия, все рады видеть их здоровыми, узнать, что живется им неплохо. Проходит вторая ночь, и наутро, еще затемно, Карасы вновь спускаются вниз, к городу, к Будейовицам. Мир вам, снежненские хаты, пусть не погаснут ваши золотые огоньки, пусть вечно колышутся над вашими трубами султаны дымков — мы вас вовек не забудем — верно, Вашек? — даже если нам придется кочевать всю жизнь.

Когда отец и сын возвратились в Гамбург, обитатели «восьмерки» не узнали Караса-старшего — до того он оживился, до того стал разговорчив. Они уж подумали — не посватался ли он дома к какой-нибудь вдовушке; им и в голову не приходило, что это торжествует его умиротворенная совесть. Незаметно пролетела масленица, минула зима, и первые весенние ветры снова принесли с собою приготовления к путешествию. На этот раз они уезжали без Ромео: Вашек делал заметные успехи, и Бервиц, решив, что теперь в труппе достаточно прыгунов, не возобновил контракта с берберийцем. Ромеовская ребятня подняла плач и вой — им так не хотелось расставаться с интересной жизнью в большом цирке! Но энергичному папаше с помощью затрещин удалось в течение одного дня выбить из голов своих отпрысков всю «умбертовскую» дурь, и однажды, в четверг, шумное семейство облепило фургон, в который Ахмед запрягал своих лошаденок. Все, кто находился поблизости, пожали им на прощание руки. Ахмед Ромео, сын Мехмеда Ромео, сына Али Ромео, сына Омара Ромео, обратился лицом к востоку и затянул торжественное, сходящее на полутона:

— Ла-иллах, илла-лах, Мухуммадун расулу-лах!

Затем он щелкнул кнутом и запел суру Пчелы:

— Бог сделал ваши повозки жильем вашим, из шкур животных сотворил легкие шатры, их удобно перевозить с места на место…

Дети налегли на вагончик — осенью он глубоко увяз в раскисшей земле и теперь не хотел вылезать из еще не оттаявшего грунта. Госпожа Ромео помахала из окна платочком, умбертовцы прокричали: «До свидания! Auf Wiedersehen! Au revoir! A rivederci» — и синий фургон затерялся на гамбургских улицах.

Вашек стоял ближе других. Он расставался со своим первым учителем, и хотя учение можно было скорее назвать мучением, у мальчика защемило сердце, когда господин Ахмед Ромео обнял и поцеловал его в обе щеки. И с ребятами тоже было жаль расставаться. Сколько раз Вашек дрался с этими оборвышами и плутами, но вот они обступили его, один за другим вежливо подавая руку, и Вашеку стало грустно: ребята уедут, и он никогда больше с ними не встретится. Слезы текли по его щекам. Он слизывал их, чтобы никто не заметил, и удивлялся, какие они соленые. А слезы все текли и текли, и удаляющийся фургон виделся ему, словно в кривом зеркале. Но в тот момент, когда повозка сворачивала за угол, Паоло, сидевший позади, обернулся, замахал руками и крикнул: «Даблкау!» С быстротой молнии Вашек нагнулся за камнем, но, пока он выковыривал его из промерзшей земли, фургон исчез. Мальчик утер глаза — в них сразу высохли слезы — и повернулся лицом к цирку. Оттуда, спотыкаясь и плача навзрыд, бежала Еленка.

— Ты чего ревешь? — крикнул Вашек.

— Я… Я несу… Я хотела дать Паоло с собой кусок пирога… А они уже уехали!

Вашек было рассердился, но овладел собой.