Пушкинский том (сборник) - Андрей Битов

По трем свидетельствам присутствовавших на встрече: он либо сразу не стал читать свое послание сам и передал для прочтения товарищу, либо начал и не мог от волнения продолжить и тоже передал, либо начал читать и разрыдался и не мог дальше. Слезы – оспариваются…

Но вот что он напишет отцу на следующий день:

«Я рассчитывал побывать в Михайловском – и не мог. Это расстроит мои дела по меньшей мере еще на год. В деревне я бы много работал; здесь я ничего не делаю, а только исхожу желчью».

После 19 октября он уже не пытался «возместить» осень.

«По меньшей мере еще на год…» То есть до следующей осени.

То есть до сентября 1837-го…

V. Изгнанья не страшась…

Терпенье смелое во мне рождалось вновь…

От 19 октября в одну сторону – осталось две недели до 4 ноября, до анонимного письма, а там – дальше и до конца… в другую, в которую мы в этом исследовании движемся, то есть вспять, мы тоже ничего столь же существенного, как этот день, не отметим, пока не упремся во что-то сплошное и твердое, в монолит и мрамор, не ощутим холод внезапного прикосновения…

21 августа мы упираемся в пьедестал.

Опекушин или Аникушин?…

Если эту стену между читателем и Пушкиным воздвигли в 1880 году, то уместно одно образное наблюдение, сделанное не так давно [44].

За три месяца до открытия памятника Пушкину на Тверском бульваре Достоевский стоял всё на том же Семеновском плацу в пятидесятитысячной толпе на одной публичной казни. Приговоренный стоял на помосте, накрытый с головой белым балахоном. Этот призрак сам по себе произвел впечатление на Федора Михайловича, однажды казненного. В июне того же года – так же была толпа, так же на пьедестале стоял под белым покрывалом Пушкин, то же ожидание «события» охватило всех. Эта «рифма» не могла не произвести на него впечатления. Действо свершилось под неописуемое ликование публики; Достоевский произнес свое «про тайну, которую он унес с собою». До памятника Пушкин оставался тайной, но после открытия он стал ею, замурованный в бронзу: памятник открыт – тайна закрыта.

Опекушинский Пушкин (странное все-таки созвучие…) – хороший. Он был лучшим в грандиозном конкурсе, и ошибки в выборе не произошло. Мне попалась на глаза довольно страшная картинка (художник о том не ведал еще, что он сюрреалист), иллюстрировавшая итоги конкурса. На одном листе, в количестве нескольких десятков, под номерами, были перерисованы конкурсные модели памятника… Пушкин то стоял, то сидел, то даже лежал, то рука вперед, то обе назад, то в цилиндре, то с ним же «на отлете», то ветер дул ему в лицо, навсегда шевеля кудри, то летящий юноша, то удрученный мудрец, то лучше скульптор, то совсем никуда… Эта толпа Пушкиных ужасала. Один памятник никогда не бывает так мертв, как несколько обок. Это было кладбище Пушкиных. Столько раз подряд следовало его похоронить на одном кладбище, чтобы он был наконец и навсегда мертв.

Грустен и весел вхожу, ваятель, в твою мастерскую <…>Сколько богов, и богинь, и героев!.. —

писал Пушкин в стихотворении «Художнику» незадолго до своего знаменитого «Памятника».

Весело мне. Но меж тем в толпе молчаливых кумиров —Грустен гуляю…

В черновых вариантах находим: «окруженный толпою кумиров», «стесненный толпою кумиров»… (III, 1028)

Вот видение: толпа вокруг памятника окаменела, а Пушкин, сойдя с пьедестала (ибо был там, под балахоном, живой, как и приговоренный!..), проходит сквозь бронзовую публику легкой походкой, не оборачиваясь, унося под мышкой свою тайну с собою…

Сказал же кто-то, что мы любим чужую славу лишь потому, что в ней есть и наша лепта. Но доходит всё это дело до того, что наедине с нею мы и остаемся – с крошечным карманным бюстиком, брелочком «Пушкин». Слава есть народная и мировая (в смысле «на миру») – это складчина; обратному дележу она не поддается: слава не подлежит тиражу.

Едва ли можно найти во всей пушкинской поэзии более известное стихотворение, чем «Я памятник себе воздвиг…». Разве что «Я помню чудное мгновенье…» не менее знаменито. До чего же различны эти два «Я»!.. Судить о поэтических достоинствах этих стихотворений нет никакой психологической возможности, настолько они впечатаны в сознание. Не только возможности, но и права: одно – вершина всей любовной лирики, другое – главное во всём творчестве. «Памятник» [45] – это генерал, фельдмаршал, главнокомандующий над всеми стихами Пушкина. Всегда несколько странно, когда памятник известнее, чем человек. Еще странней, когда он главнее. Еще страннее, когда такой памятник воздвигнут самому себе. Всегда горько, когда заслуги становятся важнее дел. Когда из всего, что человеком сделано, на первый план окажется выдвинута самооценка, родившаяся в горьком чувстве непонимания и непризнания. При жизни Пушкин скорбел об обратном (написал в 1835 году «Полководца», посвященного непонятости и непризнанности: «О люди! Жалкий род, достойный слез и смеха! / Жрецы минутного, поклонники успеха! / Как часто мимо вас проходит человек, / Над кем ругается слепой и буйный век»). И «Памятник» Пушкина – о том же. Но стихотворение, одетое потомками в бронзу, стало не об этом. Пушкин жив еще и в том смысле, что до сих пор с этой тенденцией борется.

Чудо пушкинского творчества в целом – непрестанное развитие, как бы подчиненное единому замыслу, – обеспечено не только гениальной идеей гармонии, воплощенной в нем от рождения, и не только последовательным многолетним трудом, но и постоянным и со временем всё более сознательным усилием Пушкина остаться в пределах этой гармонии, в подчинении своего гения этому единству. Усилие это не только не ощутимо читателем, но и тщательно сокрыто, даже «законспирировано». Львиная доля пушкинского ПОДВИГА заключается именно в этом невидимом СЛУЖЕНИИ. На поверхности – только естественность, только легкость, только гармоническое решение. Чего стоила эта легкость!.. Печальные жизненные обстоятельства Пушкина подробно уже прислонены любящими исследователями к его творениям. В этом наша постоянная дань позднего сочувствия поэту; ПОДВИГ же его гораздо более прославлен, чем осознан и оценен. Поэзия его предстает перед нами всегда в виде чистого «дара», а для нас – ПОДАРКА. В этом тоже наша ему дань, им же, впрочем, и обеспеченная, цели своей он достиг: мы не знаем, как он это сделал, – мы имеем дело с чудом. Последовательным и непрерывным усилием пушкиноведение, кажется, воскресило всё, что можно было воскресить из небытия уже пройденной жизни, – изучен каждый клочок, однако чудо от этого не развеялось, а как бы даже возросло. Обстоятельства воскресли, а тайна – лишь углубилась. Подвиг – это то, что достается людям, а не герою. Пушкин это знал лучше всех. С этой точки зрения «Памятник» может показаться противоречащим всей его поэтической и позиции, и традиции – обнажением, скорее внезапным, чем закономерным, проявлением более отчаяния, чем силы, как любая личная демонстрация или манифестация. Единственное возмездие поэту, что на реальном памятнике, поставленном ему благодарными людьми, начертаны его собственные слова о себе. Случай, который мы не замечаем за Пушкиным и одному ему и прощаем.