Таежный бродяга - Михаил Демин

Вывеска завораживала, притягивала. Поколебавшись с минуту, я решительно шагнул к дверям, толкнул их — и очутился в редакции.

Первый этот мой визит был, в общем, недолгим. Я познакомился с литературным консультантом Виталием Дубининым. Отрекомендовался лесорубом. А затем объяснил, что — пишу. Увлекаюсь поэзией и прозой. И вот хотел бы кое-что показать… Я человек простой — из тайги, из народа — и любой совет и помощь со стороны культурных людей приму с благодарностью. Он пробормотал уныло:

— Выращивать народные дарования — наша прямая задача.

— Так значит, я вам принесу?..

— А вы уверены, что приносить — стоит?

— Не знаю, потупился я. — Мне кажется, — да!

— Н-ну, если вам так кажется…

Общение с народом, судя по всему, никак не радовало консультанта. Вид у него был сонный, губы обвисли. И говорил он невнятно и прерывисто, — словно бы борясь с зевотой:

— Приносите… Посмотрим… Но учтите: я принимаю по вторникам и пятницам. Только в эти дни.

Была как раз пятница. До следующей встречи оставалось немного — и я решил к ней подготовиться получше, пересмотреть и заново почистить рукописи, отобрать самое зрелое, самое яркое.

Ты еще у меня проснешься, перестанешь зевать, — думал я, — ты еще, друг мой Дубинин, поймешь, с кем имеешь дело — с каким лесорубом! Я тебе покажу, сукин сын, что такое "народные дарования"!

Я сидел в своем углу, на железной скрипучей койке. Поставленный поперек ее чемодан заменял стол. На нем разложены были бумаги — и я перебирал их, дымил папиросой.

Углубленный в мысли, я как бы отключился от окружающего. И уже не замечал храпящей, сонно ворочавшейся, дурно пахнущей этой ночлежки. Я был сейчас далеко… Но кто-то внезапно приблизился и остановился, сопя, у кровати. И тотчас же я вернулся в реальность.

Я не любил, когда кто-нибудь оказывался за моею спиной; любое дыхание сзади могло означать опасность… И очнувшись, я обернулся резко и вскинул голову, и увидел громоздкого, непомерной толщины человека. Он был пьян. И возвышался надо мной, слегка покачиваясь, засунув руки в карманы грязных клетчатых панталон. Редкие волосы на его черепе стояли дыбом. Под глазами набрякли лиловые мешки.

ПЕРВЫЙ ГОНОРАР

— Пишешь? — гулким басом спросил незнакомец. — Что пишешь-то, ась?

— Ты все равно — не поймешь, — отмахнулся я.

— А может, пойму? — Он прищурился. И потом: — Ты кто?

— А ты кто? — спросил я.

— Я — Барон!

— Какой еще барон? — поморщился я, — Иди, папаша, не мешай! Тебе спать пора. Баиньки.

— Не могу, — прогудел он, — душа горит. — Бас у него был тяжелый, рокочущий, с хрипотцой. — Ты, вроде, — грамотный? Знаешь пьесу Горького "На дне"?

— Ну, знаю, знаю… И — что?

— Это великая пьеса! — Он поднял мохнатый палец. — Проникновенная! О бродягах, о неудачниках, о падших людях, — обитателях такой же, в сущности, ночлежки… Там есть образ Барона, припоминаешь? Так вот, это я.

— Что ж, поздравляю.

— А ты не смейся! Я — тот самый персонаж! Да и все мы, если вдуматься…

Барон широко повел рукой, и при этом — шатнулся. Но все же не рухнул, устоял.

— Все мы оттуда, из горьковского "Дна".

— Почему же — из горьковского? — пожал я плечами. — Из абаканского. Этот вариант не хуже.

— Тоже верно.

Он затих на мгновение. Посопел, раздувая щеки. Потом склонился ко мне и спросил — дохнув густым перегаром:

— Чего же ты все-таки пишешь?

— Ну, стихи. Какая тебе разница?

— Стихи-и, — протянул он. — Интересно!

И вдруг быстрым, каким-то воровским движением, цапнул лежащие на чемодане листки.

— А ну, — сказал я грозно, — положь!

Раздраженный, рассерженный, я поднялся. И протянул к Барону руку. Не отдаст, — стремительно подумал я, — буду бить! А что еще мне остается? Чертов алкаш… Откуда он только взялся — на мою голову?

И в этот самый момент Барон сказал:

— А ведь вроде бы неплохо! Что-то есть, ей-Богу, что-то есть. Вот тут, например: "Покукуй, Потоскуй, Погорюй, — так зовутся сибирские села…"

И рука моя ослабла. И злость прошла. Я опустился на койку. И глядя на него, понял: это артист! Профессионал! Может быть, опустившийся, потерянный, пропивший карьеру, но, как бы то ни было, артист настоящий.

Облик его изменился. Выражение пьяного ерничества сошло с лица, и взгляд стал строгим. А голос помягчел, потеплел, обрел удивительную пластичность. Впервые в жизни я слушал свои стихи в таком мастерском исполнении!

Там, в тайге, рыл я землю сырую,горевал о тебе, в "Погорюе"…

Барон читал негромко, сдержанно, слегка подчеркивая ритм и находя певучую музыку там, где я и сам, признаться, ее не видел… И музыка эта постепенно росла, заполняла собой все помещение, все видимое пространство.

Ну и вот, все сбылось. Я доволен!Томик Киплинга. Лампа. Покой…Я с тобой. Все сбылось… Я доволен.Но зачем же, все более, боленя свирепой, бродяжьей тоской?"Потоскуй", — свищет сумрак за ставней."Покукуй", — закликают составы.Стал огонь над иззябшей водой.Мне б все это забыть, мне б забыться…Но не спится. Не спится. Не спится!

И вот тогда, слушая Барона, я снова воспрянул духом, и опять поверил в себя.

Слушал Барона, как выяснилось, не только я один; известие о ночном «концерте» живо распространилось по всей ночлежке. И я сразу же стал здесь заметной фигурой.

Утром в субботу меня встретил Человек—Профиль. И поздоровавшись учтиво, сказал:

— Отдельных номеров у нас вообще-то не полагается. Но все же есть несколько… Есть… Так вот, если желаешь, — могу устроить.

— Конечно, — встрепенулся я, — еще бы! Но, понимаешь ли…

И я сложил щепотью пальцы, и пошевелил ими смущенно:

— С этим у меня пока туговато — учти!

— Понимаю, — кивнул он. И перекосился в улыбке, — Это ништо. Неважно. Нет сейчас денег — будут потом.

Новая комната была мала и неказиста, но все же понравилась мне чрезвычайно! Главным образом потому, что тут было тихо. Никто не тревожил меня, не мешал. Но однажды…

Они вошли осторожно, гуськом, заботливо держась друг за друга и дробно постукивая палочками. Их было шестеро. И тот, кто шел впереди, являлся, очевидно, старшим. Был этот тип высок, сухощав, с запрокинутым к небу жестким морщинистым лицом. На нем была потрепанная — нараспашку — шинель. Над карманом ветхой, латанной гимнастерки пестрели орденские колодки. И вообще весь облик слепца выказывал старого солдата — фронтовика.