Министерство правды. Как роман «1984» стал культурным кодом поколений - Дориан Лински

Проблема со всеми утверждениями о том, что роман «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» является завещанием умирающего человека, только в том, что Оруэлл не считал, что умирает, или, во всяком случае, не считал, что умирает в большей степени, чем обычно. Проблемы с легкими у него были с детства, он периодически чувствовал себя хуже, чем всегда, и поэтому и в тот раз не считал, что все кончено. Врачи диагностировали у него хронический фиброзный туберкулез верхней части обоих легких, в особенности левого. Джеймс Уилльямсон, лечивший Оруэлла в больнице Хермирес, говорил, что Оруэлл, «наверное, совсем забыл, что такое чувствовать себя совершенно здоровым»85, но при этом может еще прожить долго.

Уинстону Смиту так же снятся глубокая вода и освещенные солнцем руины, и он так же не боится смерти. Он боится боли, когда «тело твое разрастается и заполняет вселенную»86. Уинстону в романе всего тридцать девять лет, но чувствует он себя как старый человек и символизирует ужас, который Оруэлл ощущал по поводу своего собственного физического состояния. В больнице писатель описал симптомы своего плохого самочувствия: боли в груди и спине, слабые колени, кровоточащие десны, седые волосы, слезящиеся глаза, озноб, который никогда не проходит87. Благодаря связям Дэвида Астора достали немного нового чудо-лекарства против туберкулеза под названием стрептомицин, но резкая аллергическая реакция Оруэлла на препарат заставила докторов от него отказаться. От стрептомицина у Оруэлла начали выпадать волосы, крошиться ногти и отваливаться кусочки кожи. Его тело покрылось экземой, язвами и волдырями.

По ночам волдыри лопались, отчего на губах запекалась кровь, и ему приходилось мыть их перед тем, как открыть рот. Оруэлл писал Джулиану Саймонсу: «Со всеми этими лекарствами дело идет к тому, чтобы потопить корабль, для того чтобы избавиться от крыс»88.

Разница между Оруэллом и Уинстоном в том, что Уинстон с первой записи в дневнике знает, что он обречен. Сам Оруэлл ни разу не дал понять, что он не выздоровеет. До самых последних дней он не терял веры в будущее.

Оруэлла раздражало то, как болезнь влияла на его мозг. Он мог нормально думать, говорить и читать, но когда пытался перенести свои мысли на бумагу, стиль и язык казались ему корявыми, а собственная аргументация неубедительной. Оруэлл боялся того, что в его мозгу крови было достаточно только для того, чтобы «родить» банальные мысли, и недостаточно для того, чтобы позволить писать вдохновляющие тексты89. Жизнь Оруэлла была очень сильно связана с его творчеством, настолько, что когда он не мог писать, это была настоящая мука.

Тем не менее ему удалось закончить одну серьезную статью, «Писатели и Левиафан». В этой статье он ответил на вопрос, поставленный в эссе «Во чреве кита», а именно: может ли писатель заниматься политикой, не компрометируя себя и свою честность? Восьмью годами ранее Оруэлл рекомендовал интеллектуальный карантин. Теперь он писал о том, что прятаться во чреве кита «невозможно и нежелательно»90 и надо быть политически активным гражданином, писать честно и без самоцензуры. В качестве аргумента в пользу профилактической силы самосознания он выдвинул следующий: в эпоху, когда все, что мы читаем и пишем, наполнено политическими подтекстом, в голове будут неизбежно возникать противоречивые мысли, поэтому необходимо открыто бороться с возникающим диссонансом, а «не заталкивать не отвеченный вопрос в дальний угол собственного ума»91. Вот что было в его записной книжке: «Заключение: необходимо заниматься политикой. Но надо разделять эти вопросы. Нельзя заниматься политическими вопросами как писатель. Выход: признание своих предрассудков и склонностей – это единственный способ их контролировать»92.

К маю Оруэлл почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы снова сесть за печатную машинку. Он вносил правки в текст романа, написал короткие критические эссе об Уайльде, Эттли, Грэхаме Грине и вполне достойное эссе о Джордже Гиссинге, который был близким другом Герберта Уэллса и, как Оруэлл, страдал от болезни легких и умер в возрасте сорока шести лет. В рабочих записях о творчестве Джорджа Гиссинга он отмечал: «Романы Гиссинга оставляют ощущение того, что мир стал лучше (подчеркнуть мрачность)»93. Может показаться странным, что Оруэллу нужно было напоминать себе о необходимости подчеркнуть мрачные моменты. Влияние Гиссинга, «описывавшего вульгарность, неудачу и нищету»94, ощущается в наиболее мрачных моментах, встречающихся в романе «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый».

Он также закончил эссе «Славно, славно мы резвились», в котором вспоминал о времени обучения в школе св. Киприана. Это эссе он, вполне возможно, начал писать десятью годами ранее и первый рабочий вариант текста отправил Варбургу в 1947 году. В нем было так много клеветы на школу и ее учеников, что его опубликовали только после смерти писателя, но даже и тогда название школы изменили на фиктивное название Кроссгейтс[48]. Оруэлл изобразил школу св. Киприана – Кроссгейтс – как «мир насилия, обмана и скрытности»95, как учебное заведение, в котором детей мучили «иррациональными страхами и сумасшедшим непониманием»96.

Нет никакого сомнения в том, что Оруэлл ненавидел школу, в которой учился, однако те, с кем он учился, не были готовы разделить его мнение, высказанное в эссе «Славно, славно мы резвились». Складывается ощущение, что роман «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» каким-то образом просочился в воспоминания Оруэлла о временах обучения в школе, превратив ее в тоталитарный кошмар жестокости и несправедливости. В романе Оруэлл неоднократно сравнивает О’Брайена с директором школы, и из финального текста романа была удалена строчка о том, что Парсонс в министерстве любви выглядит «точно как толстый переросший мальчик, которого собираются наказать палкой»97. Когда Оруэлл в эссе описывает то, как его били палкой за то, что он описался в кровати, текст очень напоминает Парсонса, которого арестовали за то, что он кричал ночью во сне крамольные вещи: «Можно было совершить грех без понимания того, что ты его совершил, без желания его совершить и без возможности избежать его совершения»98.

Вероятность того, что процесс написания романа сильно повлиял на детские воспоминания Оруэлла, неоспорима. Энтони Вест (сын Герберта Уэллса и Ребекки Вест) написал после смерти Оруэлла статью в The New Yorker, в которой есть следующая мысль: «Мы не знаем, понимал ли это Оруэлл или нет, но своим романом “1984” он оправил всех англичан в огромный Кроссгейтс, где им суждено быть вечно несчастными»99. Впрочем, в этом утверждении есть доля преувеличения. Оруэлл был далеко не