Похождения Вани Житного, или Волшебный мел - Вероника Кунгурцева

Шли вдоль какой‑то очереди, которая растянулась, несмотря на стужу, на два квартала. Это была женская очередь, редко какой мужчина попадался в этой толчее, и притом очередь молодая, пожилых в ней никого не было.

— Чё дают, девоньки? За чем стоим? — поинтересовался Шишок. — Уж не кавалеров ли раздают? А может, и я сгожусь?

Девоньки — одни отворачивались, прятали надменные личики в воротники, а другие отвечали, дескать, на конкурс красоты запись идёт, вот и стоим.

— Это что же — всё красавицы? — спросил Перкун.

— Не сказал бы, — пожал плечами Шишок, — что‑то больно тощи. Ровно блокадницы ленинградские.

— Зато раскрашены, как писанки[82] к пасхальному дню, — не то одобрил, не то осудил петух и вдруг закудахтал: — Да тут половина в пух и прах разодета!

Ваня пригляделся: и вправду, многие были в китайских пуховиках, из которых ветер выбивал пух, ровно снег из тучи. Чтоб утешить Перкуна, он сообщил:

— Перо, да это же не наш пух, китайский…

Но Перкун надулся и предложил перейти на другую сторону улицы, дескать, что ж, китайские куры — не куры, что ли… Ваня старался думать о чём угодно, только не о том, что ждёт их впереди… Не верилось ему, что мамка его окажется здесь. Ведь сколько раз они ошибались… Мчатся за ней по следу, а след уж давно простыл…

А Шишок твёрдо надеялся застать Валентину Житную на этом соревновании красавиц, он говорил:

— Вот чует моё сердце, что она здесь, и левая нога о том же гуторит. Сейчас добудем мел — и домой! Окрутимся — и поминай нас как звали! Пускай они тут чё хотят, то и воротят! Нет, таковская жизнь не по мне, хозяин. Хочу домой, в подполье! Когда с немцем воевали, одно дело, там всё было ясно, а это что? Ох, не глядели бы глаза! Сам чёрт тут ногу сломит, не то что бедный домовик. Домой, домой хочу, ажно завыть хочется, как Ярчуку лешаковскому. Больше ни в жизнь носа наружу не высуну… Уж вы как хотите с Василисой Гордеевной… Тяжко мне, ох тяжко!

Подошли к зданию дома культуры, здесь поток девушек разливался озером и, вновь превратившись в ручеёк, втекал в узенькую дверь. Шишок попытался прорваться в дом, но был в тычки вытолкан красавицами, кто‑то так ему заехал острым локотком в брюхо, что он заойкал и пополам переломился. Дескать, это не локоть, а вострая пика — таким‑то оружием только с неприятелем воевать. Зато девушки объяснили, что здесь находится чёрный ход, запись тут идёт на следующий конкурс, а нынешний уж начался, главный вход на той стороне, обойти надо дом‑то.

У парадного входа обнаружилась широкая лестница, колонны и афиша, на которой была намалёвана красавица в купальнике. Шишок смачно сплюнул. Денег на билеты у них не было, времени, чтоб заработать в переходе, — тоже, даже шишек на ветке не осталось, все использовали. А на контроле стояла серьёзная тётенька, Шишок даже головой покачал и шепнул Ване:

— Настоящая богатырка, в другое‑то время не упустил бы случая присоседиться к такой. А нынче недосуг…

Богатырка перед самым их носом собиралась захлопнуть двери, потому что конкурс уже шёл полным ходом, даже сюда было слыхать. Но Шишок с выражением такого неподдельного, такого искреннего восторга смотрел на контролёршу, что та не устояла и ворчливо спросила:

— А вы чего ж не проходите? Шалавы уж там, по подиму ходют, костями гремят, мослы кажут.

— Да не больно‑то интересно на такое смотреть, — отвечал Шишок, не сводя восторженного взгляда с богатырки, и вдруг неожиданно для всех, в том числе для себя, сказал правду: — Да вот мать ищем этого парнишки, — кивнул на Ваню, — думаем, где‑то там она, среди шалав этих…

Богатырка воскликнула:

— Как так — ищете?! Почему?

Шишок, раз начав, решил, видать, продолжать:

— Бросила она его в младенчестве. Вот на след напали. Приехали в столицу из дальнего далёка. Чего–чего только в этой Москве проклятой не натерпелись. Менты у нас деньги вытащили…

Богатырка только глаза выпучила при последних словах.

— Идите! — Без лишних слов контролёрша распахнула двери в светлый зал. Видать, решила, что так‑то по–дурацки врать никто не станет.

Шишок даже прослезился, Перкун галантно клюнул богатырку в руку, а Ваня и не знал, то ли радоваться, то ли нет. По–прежнему не верилось ему, что мамка может быть здесь… Но все скорёхонько вбежали в тепло. Тут слёзы у Шишка мгновенно высохли, он деловито потащил всех за собой, как вроде уж бывал тут. Да не в зал, откуда слышалась музыка, а в обход, к каким‑то потайным дверям.

— Ты почему тут всё знаешь? — спросил Ваня.

— Дом же это, — отвечал, пожимая плечами, домовик. — Хоть и не жилой, хоть и неуклюжий, а всё дом. Да ещё и старый, я в таких всё как есть чую.

Открывают дверь: в глаза бросилась девушка, сидящая у поясного зеркала, глаза подмалёвывает, а к запястью круглая картонка привязана с номером 1. И в комнате полно ещё девушек, мелькают голые спины, длинные ноги, у некоторых халаты наброшены на плечи, и все девушки под номерами. У Вани в глазах зарябило от красивых лиц — неужто и его мамка здесь… А Шишок с места в карьер спрашивает:

— Эй, голоногие, а где тут Валька Житная?

Одна из девушек оборачивается и с брюзгливой миной отвечает:

— На сцене она…

Друзья переглянулись. Шишок вперёд побежал, с балалайкой наперевес, Перкун, хлопая крыльями, — за ним, а Ваня приотстал — ноги не шли, как вроде во второй раз лешаки осудили его стать деревянным ваней… Когда мальчик на негнущихся ногах подошёл к кулисам, к выходу на сцену, где кроме них толпились какие‑то люди, он уже мало что понимал. Из‑за взрослых ничего было не видать, и он чуть на сцену не выскочил, но кто‑то поймал его за хвост пальтишки и втянул назад. Шишок тут подставил шею, и Ваня взлез домовику на плечи, а тот ещё и в первый ряд протолкнулся. И стало видно, что там, на освещённом пятачке…

На сцене стоял чёрный рояль, а за ним сидела она (она ли? ой, не верилось!). Длинные золотые волосы закрывали всю спину, из летающих волос время от времени высовывались голые локти — она играла на рояле. Это разве концерт? Ваня бросил взгляд вправо: зрительный зал был полон, и это был мужской зал, тёмный от костюмов, светлые пятна женских платьев мелькали лишь изредка.

Она играла что‑то щемящее, она очень хорошо играла, какую‑то лунную музыку… И вдруг перестала играть, захлопнула крышку рояля, Ваня смигнул: вскочила на вертящийся стул, на котором до тех пор сидела, а оттуда сиганула на рояль. Оказалось, что она в одном купальнике, только какая‑то лента надета на ней через плечо, а на ленте прицеплен кружок с цифрой «3». И тут же откуда‑то сверху раздалась совсем другая музыка, бьющая по ушам. И она принялась отплясывать, высоко подкидывая голые ноги на чёрных каблуках, — лаковые туфли были роднёй роялю, — а на лице её сияла ослепительная улыбка.

Перкун закукарекал. И мигом один из стоящих в мужской кучке выскочил на сцену, подал ей руку — она грациозным движением опустила одну ногу на стул, потом другую, завертелась и на ходу спрыгнула на пол. Улыбка не сходила с её лица, ровно она родилась с улыбкой. Шквал аплодисментов ударил снизу, из зрительного зала, она задёргалась, как от пощёчин, но продолжала улыбаться… И она шла сюда, вдруг обернулась к залу, послала игривый воздушный поцелуй — и оказалась рядом с Ваней. Промелькнула, мазнув его прядью волос по щеке — он ощутил немыслимый запах её духов, но улыбки на её лице уже не было, губы были плотно сжаты. Какой‑то мордатый парень попытался схватить её за руку — она дёрнула плечом; какой‑то пожилой крикнул, что у входа стоит «мерседес», но к чему он это крикнул…

Несколько человек пошли за ней, и они, трое, тоже — но дверь захлопнулась перед носом. Мужчины заматюкались, стали топтаться у порога… Со сцены послышалось: «Танец участницы № 4! Лам–бада!» — и мужчины развернулись и поспешили к сцене.

Шишок сплюнул:

— Под номерами девки, как в концлагере… Вот ведь… — и шваркнул балалайкой в дверь: — Валентина, чёртова кукла, а ну открывай, мы от Василисы Гордеевны!..

Ключ щёлкнул, дверь чуть приоткрылась, выглянул длинный синий глаз под соболиной бровью, другой был завешан волосами — Шишок живо вставил в щель ногу в кеде.

— Это… Шишок, что ли? — раздался её грудной, с лёгкой хрипотцой, голос.

— А то кто же!

Дверь распахнулась — она была уже одета… И как одета! В синем сарафане с серебряными пуговицами снизу доверху, в расшитой птицами рубахе с кружевными манжетами. Только распущенные волосы никак не подходили к костюму, и из‑под длинного подола ни к селу ни к городу выглядывали чёрные лаковые туфли на долгих каблуках. Она села к зеркалу, а из‑за расписной ширмы выскочила маленькая женщина с горячими щипцами и, вцепившись ей в волоса, стала их вытягивать прядь за прядью и накручивать. В комнатушке запахло палёным.