Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

Никогда еще Мария Монфорте не была так хороша, как в этот вечер: наряд ее и на сей раз отличался той несколько вызывающей экстравагантностью, которая неизменно оскорбляла лиссабонский свет и заставляла дам говорить, что она одевается, «словно комедиантка». На ней было платье из шелка пшеничного цвета, в волосах — две желтые розы и золотой колос; на шее и руках — ожерелье, браслеты и кольца из опалов. И эти предвечерние тона омытого солнцем дня, сливаясь с золотом ее волос, утепляли матовость ее шеи и плеч, оживляли скульптурность форм, придавая ей сходство с богиней Церерой. В глубине ложи можно было разглядеть светлые усищи Мело: он беседовал с сидевшим, по обыкновению, в самом темном углу ложи папашей Монфорте.

Аленкар принялся наблюдать из ложи да Гама за тем, что происходит в ложе Монфорте. Педро повернул свое кресло и, скрестив руки, не спускал с Марии глаз. Она некоторое время сохраняла свою обычную позу бесстрастной богини, но затем, во время дуэта Розины и Линдора, ее глубокие синие глаза встретились с глазами Педро, и она их не отвела. Аленкар тут же бросился в Марраре, окрыленный желанием прореветь там своим басом восхитительную новость.

Новость о том, что Педро да Майа влюбился в «работорговку», облетела весь Лиссабон. Тем более что юноша не только не скрывал своей любви, но, напротив, афишировал ее на старинный манер: застыв на месте, бледный от любовного томления, он проводил часы перед особняком Варгасов, не сводя взора с окон Марии.

Ежедневно он писал ей по два письма, каждое на двенадцати страницах — бессвязные поэмы, сочиняемые им за столиком в Марраре, где всех живо интересовала судьба этих исписанных вдоль и поперек листков, растущих перед ним горкой на подносе. Если кто-нибудь из друзей заглядывал в кафе и спрашивал Педро да Майа, официанты наперебой говорили как о чем-то совершенно привычном:

— Сеньор дон Педро? Он занят — он пишет своей девушке.

И сам Педро, когда приятель подходил к его столику, протягивал ему руку и восклицал, сияя счастливой улыбкой:

— Посиди, дружище, выпей глоток, я пишу Марии.

Старинные друзья его отца, Афонсо да Майа, собиравшиеся в Бенфике на вист, и более всех Виласа, управляющий семейства Майа и ревнивый блюститель родовой чести, не замедлили сообщить Афонсо об увлечении Педриньо. Отец и сам уже кое-что заподозрил: каждый день он наблюдал, как сын посылает куда-то слугу с огромным букетом самых красивых камелий из их сада; каждое утро он натыкался в коридоре на посланца, который спешил в комнаты сына с благоухающим духами конвертом, запечатанным золотистым сургучом; однако все это отнюдь не огорчало отца, ибо страсть положила конец сыновним легкомысленным выходкам, карточной игре и беспричинной меланхолии наедине с черным молитвенником…

Афонсо нисколько не интересовался ни именем той, кем увлекся юноша, ни самим существованием Монфорте; подробности, излагаемые ему друзьями, — об убийстве на Азорских островах, о плети надсмотрщика на плантациях в Виргинии, о бриге «Юная Линда» — вся эта зловещая легенда об отце девушки сердила его.

Однажды вечером полковник Секейра рассказал за вистом, что видел Марию Монфорте вместе с Педро на верховой прогулке, и добавил, что «оба они выглядели отменно элегантно и сияли счастьем». Афонсо, помолчав, промолвил со скучающим видом:

— У каждого юноши в этом возрасте есть любовница. Таковы обычаи, такова жизнь, и было бы смешно противиться этому. Но женщина, имеющая такого отца, даже для любовницы не слишком хороша.

Виласа, перестав тасовать карты и поправив на носу очки в золотой оправе, воскликнул с изумлением:

— Любовницы?! Но она незамужняя, сеньор, и она — честная девушка!

Афонсо да Майа набивал трубку, и руки его заметно дрожали; повернувшись к управляющему, он проговорил — и при этом голос его то;е немного дрожал:

— Не хотите ли вы сказать, Виласа, что мой сын может жениться на подобной девице?..

Виласа не отвечал, а полковник Секейра пробормотал что-то вроде:

— Н-н-ет, разумеется, нет…

Игра продолжалась, но все хранили молчание.

Афонсо начал проявлять недовольство. Педро неделями не ужинал в Бенфике. По утрам если он и спускался к завтраку, то уже одетый для выезда, весь сияющий и спешил тут же распорядиться, чтобы ему седлали лошадь; он выпивал стоя чашку чая, мимоходом осведомлялся, «нет ли у отца каких-нибудь пожеланий», подкручивал усы перед висевшим над камином венецианским зеркалом и исчезал на крыльях любви. Впрочем, случались дни, когда Педро не выходил из своей комнаты вплоть до позднего вечера: в доме зажигали огонь, обеспокоенный отец поднимался к нему и заставал его лежащим на постели.

— Что с тобой? — спрашивал Афонсо.

— Мигрень, — отвечал сын глухим и хриплым голосом, уткнувшись лицом в подушки.

Афонсо, возмущенный, оставлял его, понимая, что причина сыновнего отчаяния — либо отсутствие письма, либо не вколотая в волосы поднесенная им роза.

Порой, в перерывах между партиями виста или за чаем, друзья Афонсо возобновляли беспокоившие его разговоры: все они жили в самом Лиссабоне, в то время как Афонсо безвыездно обитал в Бенфике среди своих книг и роз, и друзьям его было известно то, чего он не знал. Как-то однажды достопочтенный Секейра осторожно спросил Афонсо, отчего бы Педро не отправиться для завершения образования в Германию или на Восток. А старый Луис Руна, кузен Афонсо, вдруг принялся, прервав общую беседу, оплакивать те блаженные времена, когда начальник полиции своей властью мог выдворить из Лиссабона любую подозрительную персону… Они явно намекали на девицу Монфорте, считая ее особой весьма опасной.

Летом Педро уехал в Синтру; Афонсо узнал от друзей, что Монфорте снимают там дом. Несколько дней спустя Виласа появился в Бенфике крайне взволнованный: накануне Педро был у нотариуса и выяснял у него свои имущественные права и возможность получения крупной денежной суммы. Нотариус объяснил ему, что в сентябре, по достижении совершеннолетия, он будет введен в права на материнское наследство.

— Не нравится мне это, сеньор, ох как не нравится…

— Но почему, Виласа? Мальчику нужны деньги, ему хочется дарить этой девице драгоценности… Любовь — дорогой каприз, Виласа.

— Дай-то бог, чтоб это было так, мой сеньор, дай-то бог!

Однако благородная вера Афонсо, в своей отцовской гордости свято уповавшего на то, что сын никогда не запятнает фамильной чести, успокоила Виласу.

Через несколько дней Афонсо да Майа наконец-то увидел Марию Монфорте. Он ужинал на ферме у Секейры, неподалеку от Келуша, и они как раз пили кофе в беседке, когда на дороге, идущей вдоль ограды, показалась голубая коляска, запряженная лошадьми, покрытыми кружевными попонами. Мария держала в руке красный зонтик; на ней было розовое платье с широкой плиссированной юбкой, почти закрывавшей колени сидевшего рядом с ней Педро; ленты ее шляпки, пышным бантом спускавшиеся ей на грудь, были тоже розового цвета и красиво оттеняли ее строгое и чистое, словно греческий мрамор, лицо, озаряемое темной синевой глаз. Напротив Марии и Педро, в окружении многочисленных картонок от модисток, съежился Монфорте в огромной панаме, в нанковых брюках, с перекинутым через руку плащом дочери и зажатым между коленями зонтиком от солнца. Они ехали молча, не замечая ни беседки, ни ее обитателей; дорога подходила вплотную к зелени ограды, и коляска, медленно покачиваясь, проплыла прямо под разросшимися ветвями, которые задевали за зонтик Марии. Секейра застыл, не донеся чашку с кофе до рта, и, широко раскрыв глаза, пробормотал:

— Черт возьми! Да она прехорошенькая!

Афонсо не отвечал: удрученный, он не отрывал взгляда от ярко-красного зонтика, склонившегося к Педро и почти закрывшего его собой; казалось, зонтик обволакивает его всего и, словно гигантское кровавое пятно, расплывается по коляске, проезжающей под тронутыми осенью деревьями.

Кончилась осень, и наступила зима с сильными холодами. Однажды утром Педро вошел в библиотеку, где отец читал у камина: он попросил у отца благословения, скользнул взглядом по развернутой газете, но, не спеша, как обычно, уйти, вдруг быстро приблизился к отцовскому креслу.

— Отец, — заговорил он, стараясь изо всех сил, чтобы его голос звучал звонко и решительно, — я пришел просить тебя позволить мне жениться на девушке, которую зовут Мария Монфорте.

Афонсо положил на колени открытую книгу и произнес раздельно и сурово:

— Как ты посмел даже заикнуться об этом? Ведь она — дочь убийцы, дочь работорговца, ее тоже называют «работорговкой»…

— Но, отец!

Афонсо встал и теперь возвышался перед сыном, разгневанный и неумолимый, — само олицетворение фамильной чести.

— Ты желаешь продолжать? Я краснею от стыда за тебя.

Педро стал белее платка, зажатого им в руке, и, весь дрожа, закричал, едва сдерживая рыдания: